Ефиму Шифрину только что исполнилось 55 лет. Как и положено человеку с юмором, он несерьезно относится к столь знаменательной дате, считая ее полуюбилеем. Зато серьезно относится к жизни, постигая самые разные ее грани: эстраду, театр, литературу, музыку и даже цирк. Такая уж у него натура – многогранная.
Наверное, стоит начать с самого начала. Какое самое сильное впечатление осталось из детства?
Запомнился пожар. Мы тогда жили на Колыме, в поселке Сусуман. До сих пор помню наш барак – деревянное сооружение, стоявшее у самой дамбы, типичное для таежных мест. Я жил там первые четыре года своей жизни и хорошо запомнил эти бараки. Один из них, не наш, чей-то чужой, тогда сгорел. Запомнилось, как я стою вместе со взрослыми и смотрю, как догорают остатки дома. Эти две стихии – бегущая вода и горящий огонь – всегда привлекают человека. Правда, в наше время появилось шутливое дополнение в виде третьей стихии: утверждают, можно часами смотреть, как блондинка паркуется.
Вы были счастливым ребенком?
Обычно, когда меня спрашивают об этом, в вопросах всегда сквозит сочувствие и сожаление от того, что мне выпало родиться на Колыме, и все, что перепало отцу, переносят на меня. Но я родился через год после того, как отца реабилитировали, и, естественно, не знал ни лагерного быта, ни ужаса пребывания за колючей проволокой. Я был ребенком и ощущал себя вполне счастливым.
Вас часто наказывали в детстве?
Однажды во втором классе я принес из школы веселый стишок, одно слово в нем было мне непонятно, и я наивно спросил у папы, что бы оно могло означать. Вместо ответа папа с размаху больно шлепнул меня по щеке. Слово оказалось плохим, о чем я узнал позже, а в наши дни его не стесняются переводчики фильмов, но тогда первая пощечина надолго отбила у меня охоту делиться с папой образцами школьной или дворовой поэзии.
О вашей личной жизни ничего неизвестно. Вы не любите говорить об этом?
Я не вижу смысла кормить чужое любопытство. Я честно перестал понимать, чем жизнь публичного человека отличается от жизни рядового. Что оттого, что известного чаще показывают
по телевизору? Остановите на улице любого человека, спросите его – а вы хотите, чтобы к вам в дом пришли телевизионщики, сняли вашу семью, пытали бы вас вопросами – сколько раз, с кем, где…. И он, который припадает к телевизору при виде Пугачевой или Галкина, сказал бы – нет, я не хочу, это вызовет сквозняк в моем доме и простудит моих маленьких детей. Я также не хочу, чтобы на пороге появлялись чужие люди. А людям нашей профессии, не знаю, с каких пор и с чего вдруг, как будто вменили в обязанность рассказывать о себе. Я не хочу раскрывать все двери, я погибну на этом сквозняке.
Знаю, что вы очень дружны с вашим братом…
Да, его семью, троих детей и двух внуков, я считаю своей. Брат с семьей живет в Израиле, но я каждый день общаюсь с ними по скайпу.
В Израиле часто бываете?
С гастролями – каждый год. Я привозил туда все свои спектакли и, разумеется, все эстрадные программы.
Какое впечатление у вас от Иерусалима?
Обычно все начинают говорить о постигших их там мистических чувствах, у меня такого не было. Просто очень люблю этот город. Он необычный, мультикультурный, потрясает своим видом, храмами, удивительным пейзажем, в который он вписан с незапамятных времен. У меня там много знакомых, Игорь Губерман, например.
Есть любимое место на земле?
Я под большим впечатлением от Австралии и Новой Зеландии. Со мной там случилась удивительная история – я неожиданно встретил своего троюродного брата. Когда я в первый раз приехал, меня встретил один знакомый – наш бывший журналист, который уже успел там заняться журналистикой. Он встретил меня в аэропорту, потом тиснул материал в «Мельбурн Таймс». Это было на гребне перестройки, на волне их интереса к советским артистам, я тогда уже сносно говорил по-английски, выступил где-то на радио. И вдруг у меня в номере раздался звонок и человек на чеканном русском, чистейшем, даже немного устаревшем, спросил, могу ли я его принять. Сказал, что он мой однофамилец, и поинтересовался, нет ли у нас каких-то общих корней. Я, услышав эту речь, тут же назначил ему встречу, и когда он появился на пороге номера с фотографиями, на которых я узнал и бабушку, и общие снимки, которые кочевали из одного семейного альбома в другой, я чуть не потерял сознание. Этот Сол Шифрин оказался моим родственником. Папа был еще жив, я их познакомил, они долго переписывались, потом он приезжал в Израиль. Его русский язык меня просто сразил. Он его сохранил таким, на каком говорил, будучи ребенком. Например, он спросил меня: «Какое у вас жалованье?» В Новой Зеландии я тоже столкнулся с эмигрантами в третьем поколении, которые никогда не были в России и говорили на таком чистом языке, без акцента. В Окленде я попал на представление цирка Дю Солей, куда меня пригласили наши русские артисты. Мы потом так наклюкались, что ходили по городу и пели русские песни.
Мы уже знаем о ваших разносторонних интересах. А для вас есть какой-то приоритет в работе?
Я всегда занимаюсь одним и тем же делом. Я изображаю людей. Но если на эстраде это способ дистанцироваться от человека, показать его смешные стороны, то в театре, наоборот, я приближаюсь к человеку, а значит, приближаюсь к себе. Я не хочу терять ни эстраду, ни театр. Это одно поле деятельности, просто с разным набором средств. И везде я нахожу ответы на свои непростые вопросы. И даже когда я пришел в проект «Цирк со звездами», я все равно рассказывал о человеке. О его возможностях, сопряженных с цирковыми умениями. Просто это был другой способ, другой язык. Но мне важно эти языки осваивать. Ведь это счастье – говорить на разных языках, а если еще и без акцента, то совсем хорошо.
В работе у вас есть чувство уверенности?
У меня до сих пор осталось ученическое отношение к делу. Я не могу прийти и победно сказать – я это сделаю. Когда я получаю новую пьесу, я понимаю, что ничего не знаю и не умею. И это – мучение, я не засну, пока хоть на рассвете не «забрезжит» решение. Я кудахтаю, готов расписаться в полной беспомощности, мне кажется, что я ничего не умею и не знаю.
Как потом выкручиваетесь?
А потом начинается, собственно, работа, про которую читатели глянцевых журналов никогда ничего не знают. Им кажется, что в театральных училищах учат всему, что есть проверенные способы в одночасье становиться другими. Это обывательские представления.
Как же система Станиславского?
Когда говорят о системе Станиславского, все забывают, что это почти художественное произведение, это дневник актера, это не вполне научный труд. Он не имеет ничего общего с театральной практикой! Нет ни системы, ни метода, никакого заветного ключа к нашей работе. Ахматовское «когда б вы знали, из какого сора» относится в большей мере не к поэтам, а к нам. У них хоть замаячит первая строчка, зацепит за собой другие слова, а у нас начинается с чистого листа. Вот это и есть работа, когда долбишь, долбишь, читаешь, читаешь, проживаешь куски чужой жизни и исподволь пробиваешься к персонажу. Как рождается человек не в роддоме, а на сцене – не знает никто...
Сейчас люди часто вспоминают советское время, находя в нем много хорошего. Скажите, в детстве, в юности доводилось испытывать чувство гордости?
Конечно, вся идеология вместе с галстуком, с отрывным календарем, с приемом в пионеры, все это вошло в меня в виде раскрашенных цветными карандашами представлений о реальности. Колотилось сердце, когда повязывали галстук, а мне его повязывали даже два раза. Я так хотел вступить в пионеры, что первый раз меня приняли в восемь лет, а когда я уже переехал в Ригу, приняли повторно. Советская педагогика своей солнечной, мажорной направленностью во многом славно формировала людей. Цинизм не был так повсеместен и упрочен в нашей жизни. Кажется, что мы были светлее внутри.
Что вам не нравится в современной жизни?
Многие мои знакомые сетуют на провальность системы образования. Три моих самых близких друга – врачи. Один из них работает в клинической больнице и видит, что происходит с выпускниками столичных вузов. Такого ужаса он себе не представлял. Вообще словосочетания «купленный экзамен», «купленный диплом», даже если и бытовали в наши дни, не были так повсеместны, так широки. У меня такое впечатление, что в 90-е годы вообще никто не учился. Меня убеждают в этом случайные беседы в поездах, разговоры с многочисленными Знакомыми, посещения специалистов – юристов, тех же врачей. Беда! Эта мечта наших мальчиков стать бизнесменом, олигархом, а девочек – моделью исковеркала все представления о необходимости хорошего, базисного образования. Потом, коррупция. Все всё знают, все всё понимают, но мы продолжаем иметь дело с обладателями фальшивых дипломов, которые купили их не где-то в переходе, а в своем родном институте. Я активный читатель ЖЖ и очень доверяю тем блогам, в которых пишут о неприкрашенной повседневности. Не теоретизируют, а фиксируют ее такой, какой она видится на работе, в быту. И иногда у меня возникает ощущение кошмара. И страшного сожаления о дикой незащищенности людей. Так получилось, что меня жизнь оградила от многих неприятностей, но она меня не может отгородить от чужих сетований. Я читаю, вижу и принимаю все очень болезненно. Мне кажется, что в России все движется по спирали. В других странах книги современников Салтыкова-Щедрина, Сухово-Кобылина или Гоголя уже были бы раритетом. А у нас они актуальны. Уберешь «с» с конца слова – и можно читать с эстрады. Время «чичиковых» сейчас еще более удобно для них, чем тогда.
Чего вы больше всего боитесь в жизни?
Что меня оставит память. Я знаю несчастные актерские судьбы, когда потеря памяти закрыла для них весь путь к профессии. Моя работа требует от меня невероятного объема памяти. Это мой хлеб. Если лишиться этого, последует трагедия, потому что я не найду себе другого применения. И этот страх заставляет меня все время заниматься. Я каждый день по два часа занимаюсь по скайпу с английским преподавателем. Это очень удобно. Не надо никуда ездить. Несмотря на занятость, у меня все уставлено английскими книжками. Когда меня спрашивают, сколько можно учить язык, я отвечаю – вы не понимаете, это шлифовка моего жесткого диска, он должен быть в идеальном состоянии.
Вас нечасто можно увидеть на светских тусовках. Нет времени?
Знаете, в мои 55 мне бы хотелось еще что-то сделать в профессии. Очень хочу, чтобы на это хватило времени и сил. Мне жалко терять время на светскую жизнь. Юношеские представления о пользе тусовки у меня развеялись давно. Даже читая «Войну и мир», я не переносил салонные сцены, не соотносил их с сегодняшней жизнью, и тогда вся эта «тусовка» была так же пуста и никчемна. Правда, тогда еще в свете умели говорить по-французски...
текст и фото Елена Ольшанская
"VIM MAGAZINE"
апрель '56 2011
Наверное, стоит начать с самого начала. Какое самое сильное впечатление осталось из детства?
Запомнился пожар. Мы тогда жили на Колыме, в поселке Сусуман. До сих пор помню наш барак – деревянное сооружение, стоявшее у самой дамбы, типичное для таежных мест. Я жил там первые четыре года своей жизни и хорошо запомнил эти бараки. Один из них, не наш, чей-то чужой, тогда сгорел. Запомнилось, как я стою вместе со взрослыми и смотрю, как догорают остатки дома. Эти две стихии – бегущая вода и горящий огонь – всегда привлекают человека. Правда, в наше время появилось шутливое дополнение в виде третьей стихии: утверждают, можно часами смотреть, как блондинка паркуется.
Вы были счастливым ребенком?
Обычно, когда меня спрашивают об этом, в вопросах всегда сквозит сочувствие и сожаление от того, что мне выпало родиться на Колыме, и все, что перепало отцу, переносят на меня. Но я родился через год после того, как отца реабилитировали, и, естественно, не знал ни лагерного быта, ни ужаса пребывания за колючей проволокой. Я был ребенком и ощущал себя вполне счастливым.
Вас часто наказывали в детстве?
Однажды во втором классе я принес из школы веселый стишок, одно слово в нем было мне непонятно, и я наивно спросил у папы, что бы оно могло означать. Вместо ответа папа с размаху больно шлепнул меня по щеке. Слово оказалось плохим, о чем я узнал позже, а в наши дни его не стесняются переводчики фильмов, но тогда первая пощечина надолго отбила у меня охоту делиться с папой образцами школьной или дворовой поэзии.
О вашей личной жизни ничего неизвестно. Вы не любите говорить об этом?
Я не вижу смысла кормить чужое любопытство. Я честно перестал понимать, чем жизнь публичного человека отличается от жизни рядового. Что оттого, что известного чаще показывают
по телевизору? Остановите на улице любого человека, спросите его – а вы хотите, чтобы к вам в дом пришли телевизионщики, сняли вашу семью, пытали бы вас вопросами – сколько раз, с кем, где…. И он, который припадает к телевизору при виде Пугачевой или Галкина, сказал бы – нет, я не хочу, это вызовет сквозняк в моем доме и простудит моих маленьких детей. Я также не хочу, чтобы на пороге появлялись чужие люди. А людям нашей профессии, не знаю, с каких пор и с чего вдруг, как будто вменили в обязанность рассказывать о себе. Я не хочу раскрывать все двери, я погибну на этом сквозняке.
Знаю, что вы очень дружны с вашим братом…
Да, его семью, троих детей и двух внуков, я считаю своей. Брат с семьей живет в Израиле, но я каждый день общаюсь с ними по скайпу.
В Израиле часто бываете?
С гастролями – каждый год. Я привозил туда все свои спектакли и, разумеется, все эстрадные программы.
Какое впечатление у вас от Иерусалима?
Обычно все начинают говорить о постигших их там мистических чувствах, у меня такого не было. Просто очень люблю этот город. Он необычный, мультикультурный, потрясает своим видом, храмами, удивительным пейзажем, в который он вписан с незапамятных времен. У меня там много знакомых, Игорь Губерман, например.
Есть любимое место на земле?
Я под большим впечатлением от Австралии и Новой Зеландии. Со мной там случилась удивительная история – я неожиданно встретил своего троюродного брата. Когда я в первый раз приехал, меня встретил один знакомый – наш бывший журналист, который уже успел там заняться журналистикой. Он встретил меня в аэропорту, потом тиснул материал в «Мельбурн Таймс». Это было на гребне перестройки, на волне их интереса к советским артистам, я тогда уже сносно говорил по-английски, выступил где-то на радио. И вдруг у меня в номере раздался звонок и человек на чеканном русском, чистейшем, даже немного устаревшем, спросил, могу ли я его принять. Сказал, что он мой однофамилец, и поинтересовался, нет ли у нас каких-то общих корней. Я, услышав эту речь, тут же назначил ему встречу, и когда он появился на пороге номера с фотографиями, на которых я узнал и бабушку, и общие снимки, которые кочевали из одного семейного альбома в другой, я чуть не потерял сознание. Этот Сол Шифрин оказался моим родственником. Папа был еще жив, я их познакомил, они долго переписывались, потом он приезжал в Израиль. Его русский язык меня просто сразил. Он его сохранил таким, на каком говорил, будучи ребенком. Например, он спросил меня: «Какое у вас жалованье?» В Новой Зеландии я тоже столкнулся с эмигрантами в третьем поколении, которые никогда не были в России и говорили на таком чистом языке, без акцента. В Окленде я попал на представление цирка Дю Солей, куда меня пригласили наши русские артисты. Мы потом так наклюкались, что ходили по городу и пели русские песни.
Мы уже знаем о ваших разносторонних интересах. А для вас есть какой-то приоритет в работе?
Я всегда занимаюсь одним и тем же делом. Я изображаю людей. Но если на эстраде это способ дистанцироваться от человека, показать его смешные стороны, то в театре, наоборот, я приближаюсь к человеку, а значит, приближаюсь к себе. Я не хочу терять ни эстраду, ни театр. Это одно поле деятельности, просто с разным набором средств. И везде я нахожу ответы на свои непростые вопросы. И даже когда я пришел в проект «Цирк со звездами», я все равно рассказывал о человеке. О его возможностях, сопряженных с цирковыми умениями. Просто это был другой способ, другой язык. Но мне важно эти языки осваивать. Ведь это счастье – говорить на разных языках, а если еще и без акцента, то совсем хорошо.
В работе у вас есть чувство уверенности?
У меня до сих пор осталось ученическое отношение к делу. Я не могу прийти и победно сказать – я это сделаю. Когда я получаю новую пьесу, я понимаю, что ничего не знаю и не умею. И это – мучение, я не засну, пока хоть на рассвете не «забрезжит» решение. Я кудахтаю, готов расписаться в полной беспомощности, мне кажется, что я ничего не умею и не знаю.
Как потом выкручиваетесь?
А потом начинается, собственно, работа, про которую читатели глянцевых журналов никогда ничего не знают. Им кажется, что в театральных училищах учат всему, что есть проверенные способы в одночасье становиться другими. Это обывательские представления.
Как же система Станиславского?
Когда говорят о системе Станиславского, все забывают, что это почти художественное произведение, это дневник актера, это не вполне научный труд. Он не имеет ничего общего с театральной практикой! Нет ни системы, ни метода, никакого заветного ключа к нашей работе. Ахматовское «когда б вы знали, из какого сора» относится в большей мере не к поэтам, а к нам. У них хоть замаячит первая строчка, зацепит за собой другие слова, а у нас начинается с чистого листа. Вот это и есть работа, когда долбишь, долбишь, читаешь, читаешь, проживаешь куски чужой жизни и исподволь пробиваешься к персонажу. Как рождается человек не в роддоме, а на сцене – не знает никто...
Сейчас люди часто вспоминают советское время, находя в нем много хорошего. Скажите, в детстве, в юности доводилось испытывать чувство гордости?
Конечно, вся идеология вместе с галстуком, с отрывным календарем, с приемом в пионеры, все это вошло в меня в виде раскрашенных цветными карандашами представлений о реальности. Колотилось сердце, когда повязывали галстук, а мне его повязывали даже два раза. Я так хотел вступить в пионеры, что первый раз меня приняли в восемь лет, а когда я уже переехал в Ригу, приняли повторно. Советская педагогика своей солнечной, мажорной направленностью во многом славно формировала людей. Цинизм не был так повсеместен и упрочен в нашей жизни. Кажется, что мы были светлее внутри.
Что вам не нравится в современной жизни?
Многие мои знакомые сетуют на провальность системы образования. Три моих самых близких друга – врачи. Один из них работает в клинической больнице и видит, что происходит с выпускниками столичных вузов. Такого ужаса он себе не представлял. Вообще словосочетания «купленный экзамен», «купленный диплом», даже если и бытовали в наши дни, не были так повсеместны, так широки. У меня такое впечатление, что в 90-е годы вообще никто не учился. Меня убеждают в этом случайные беседы в поездах, разговоры с многочисленными Знакомыми, посещения специалистов – юристов, тех же врачей. Беда! Эта мечта наших мальчиков стать бизнесменом, олигархом, а девочек – моделью исковеркала все представления о необходимости хорошего, базисного образования. Потом, коррупция. Все всё знают, все всё понимают, но мы продолжаем иметь дело с обладателями фальшивых дипломов, которые купили их не где-то в переходе, а в своем родном институте. Я активный читатель ЖЖ и очень доверяю тем блогам, в которых пишут о неприкрашенной повседневности. Не теоретизируют, а фиксируют ее такой, какой она видится на работе, в быту. И иногда у меня возникает ощущение кошмара. И страшного сожаления о дикой незащищенности людей. Так получилось, что меня жизнь оградила от многих неприятностей, но она меня не может отгородить от чужих сетований. Я читаю, вижу и принимаю все очень болезненно. Мне кажется, что в России все движется по спирали. В других странах книги современников Салтыкова-Щедрина, Сухово-Кобылина или Гоголя уже были бы раритетом. А у нас они актуальны. Уберешь «с» с конца слова – и можно читать с эстрады. Время «чичиковых» сейчас еще более удобно для них, чем тогда.
Чего вы больше всего боитесь в жизни?
Что меня оставит память. Я знаю несчастные актерские судьбы, когда потеря памяти закрыла для них весь путь к профессии. Моя работа требует от меня невероятного объема памяти. Это мой хлеб. Если лишиться этого, последует трагедия, потому что я не найду себе другого применения. И этот страх заставляет меня все время заниматься. Я каждый день по два часа занимаюсь по скайпу с английским преподавателем. Это очень удобно. Не надо никуда ездить. Несмотря на занятость, у меня все уставлено английскими книжками. Когда меня спрашивают, сколько можно учить язык, я отвечаю – вы не понимаете, это шлифовка моего жесткого диска, он должен быть в идеальном состоянии.
Вас нечасто можно увидеть на светских тусовках. Нет времени?
Знаете, в мои 55 мне бы хотелось еще что-то сделать в профессии. Очень хочу, чтобы на это хватило времени и сил. Мне жалко терять время на светскую жизнь. Юношеские представления о пользе тусовки у меня развеялись давно. Даже читая «Войну и мир», я не переносил салонные сцены, не соотносил их с сегодняшней жизнью, и тогда вся эта «тусовка» была так же пуста и никчемна. Правда, тогда еще в свете умели говорить по-французски...
текст и фото Елена Ольшанская
"VIM MAGAZINE"
апрель '56 2011
Комментариев нет:
Отправить комментарий