НЕЗВЁЗДНАЯ ЗВЕЗДА, или БЕНЕФИС БЕЗ ЛИМУЗИНА

2003 год - это юбилейный год для Ефима Шифрина. 25 лет назад он появился на эстраде, и за эти годы не только исполнил огромное количество монологов, но и удивил нас своими работами в театре, кино и даже литературе.

Зрители и почитатели Ефима Шифрина уже привыкли к тому, что ежегодные мартовские бенефисы артиста, совпадающие с его днём рождения, - это всякий раз новый спектакль. "Новый русский пасьянс" был об истории азартных и карточных игр в России, "ШифриНоев ковчег" - о морских путешествиях, а "WWW.SHIFRIN.RU" - об интернете.

В этом году Шифрин назвал свой бенефис "Лестница". Он состоится 23 марта в Концертном зале "Россия". А накануне праздника - провел пресс-конференцию, посвященную своему бенефису. Наш корреспондент взял у Ефима Шифрина интервью.

- Корр. : Что ваша программа представляет нового в постановке, режиссуре в этом году?

- Е. Ш. : Это по-прежнему не театральный спектакль. Есть какая-то связь между тем, что я предлагаю в этот вечер, и тем, что предлагают гости, которых я приглашаю. Это 11-й мой бенефисный спектакль. Я привык в день рождения отчитываться за год перед собой, перед зрителями. Вообще, я живу от бенефиса до бенефиса. Выбор гостей всегда был не случаен, как и выбор тем. Не так, что просто захотелось. Например, работа, которую мы назвали "WWW.SHIFRIN.RU" - название моего сайта в интернете - это не раскрутка моей веб-странички, как подумали журналисты. Это попытка приблизить внимание широкой публики к тому, с чем вступает в жизнь новое поколение. Самым приятным для меня было то, что этими "интернет-именами" позже стали называть другие проекты. А раскручивать веб-страничку мне не нужно было, потому что она некоммерческая и нет разницы, сколько народу её посетит.

- А какая тема определяет бенефис в этот раз?

- Тема куда абстрактнее и за неё так не уцепиться. Слово "лестница", мне кажется, обладает очень ёмким смыслом, потому что лестница - это путь не по плоскости. Неважно, ведёт она наверх или вниз, но это всегда движение, которое требует усилий. Даже если проложенный мною по лестнице маршрут ошибочен, я знаю, что каждая ступенька - это мои нервы и мои слёзы. 

- Не могли бы вы рассказать о своих гостях, что будут выступать на бенефисе?

- Я расскажу о некоторых из них. У меня будет Любовь Казарновская - достаточно необычный гость на такого рода мероприятиях. Большое количество авторов, которых последний раз, по-моему, собирала лишь передача "Вокруг смеха": Семен Альтов, Анатолий Трушкин, Виктор Коклюшкин. Из молодых будут Леонид Агутин и Анжелика Варум. Из совсем молодых будет группа "HI-FI". Солистка этой группы покинула коллектив, но из уважения к виновнику торжества она выйдет на сцену вместе с группой. Ещё будет Ян Арлазоров, возмутитель спокойствия на моих бенефисах. Будут ребята из "Экс-ББ" с каким-нибудь антиюбилейным номером. Чего-чего, а юбилея у меня никакого нет. Вот будет 60 лет...

- Каков ваш образ в бенефисе?

- Технология простая - мой лирический герой представляет моих персонажей. Кстати, с ними меня до обидного часто путают. То, что говорят мои персонажи, весьма недалёкие люди, присваивают мне: "Шифрин сказал". Ничего подобного не говорил! Я выучил то, что произносит человек неглубокий, пошлый, вульгарный. Давайте Чехову припишем эту банальную фразу "В человеке всё должно быть прекрасно...". Это сказал некий доктор Астров, герой произведения Чехова. Я не соотношу себя ни с какими высокими именами, но это всё равно, что жизненные позиции героев диалога "Вань, гляди, какие клоуны..." приписать Высоцкому. Какое он имеет к этой позиции имеет отношение?

- Каким может быть ваш персонаж?

- Ну, смешным вообще может быть любой человек. Придёт время, буду играть святых благородных героев, а пока в удел мне дано изображать мямлящих и недалёких людей. Но когда люди смотрят на моих героев, то думают, что у них самих всё нормально.

- Расскажите подробнее о спектакле "Я играю Шостаковича", который появился в 1990 г. Это достаточно необычная тема.

- Тогда ещё каналов было не так много, но было такое телевидение, которое называлось Центральным. Это спектакль, который наполовину состоял из вокальных произведений Шостаковича. Однако это были не фрагменты из опер, а сатирические произведения Шостаковича. Ещё там были две басни Крылова, а также положенные на музыку Шостаковича стихи Саши Чёрного. 

- Куда делась публика, которая тогда, лет 10 назад, заполняла залы?

- Рассредоточилась. Частью уехала, частью умерла, частью лишилась средств, чтобы ходить на концерты. Ну, вот задали вы вопрос. Я же сейчас расплачусь... 

- Какова ваша публика на гастролях в других странах? 

- Вообще она очень многослойная и разная. Она включает и потомков эмигрантов первой волны, туда вливается наша "колбасная" эмиграция, и нынешние программисты, и молодые специалисты.

- А те эмигранты во многом "отстали" от нынешней жизни в России?

- Вовсе нет. Может, слово "блин" их немножко коробит. Там же есть наше телевидение. Может, раньше была какая-то разница. Вот когда я в начале 90-х приехал в Штаты, то мне показалось, что я на другой планете! 

- Как мастер русского слова как вы оцениваете нынешние попытки Государственной Думы принять закон о языке?

- Я не государственный человек и никакого права оценивать деятельность Думы не имею. Но моё мнение, ни на что не претендующее, таково. Мне кажется, что язык - это стихия, и никакие рамки государственного эфира его не удержат. Всё равно язык создаётся хорошими писателями, а не обычными людьми. А за появлением мата вообще нельзя уследить. В Америке издаются толстенные словари нынешнего сленга, и издаются часто, так как очертания сленга меняются очень быстро. У нас же к сленгу отношение как к какому-то сорняку. Сленг - это часть языка, и ничего с этим не сделаешь. Но можно сказать, что всякому языку должно быть своё место. Я не думаю, что во время официального концерта, когда в зале сидит президент и ближайшее его окружение, надо обязательно читать стихотворения Юза Алешковского или его прозу. Но существуют аудитории, в которых это возможно. Ведь Алешковский это намного сильнее плохого, но гладко пишущего писателя! 

- Сейчас очень популярны мюзиклы. Не хотелось ли вам сделать что-то в этом жанре?

- Спал и видел! Но не тот мюзикл, который к нам привезли. Я хотел бы сделать на сцене нечто похожее на довоенные советские кинокомедии. Я думаю, что нынешняя мода на мюзиклы - это то, что ведёт к поиску в наших собственных сундуках. Может, когда всё у нас успокоится и уляжется, когда всё будет хорошо, будет мюзикл, привязанный к тому, с чем мы живём. Не "Чикаго", не горбун в соборе. Я очень хотел бы сделать мюзикл, но я так не станцую, я так не спою. 

- Над чем вы смеялись в последний год - два?

- Не над выступлениями коллег точно, потому что их не смотрел и на концерты не ходил. А вот в день моего бенефиса показывали "Шоу Трумэна".

- Часто бывая на гастролях, что вы такое поняли про нашу страну, чего не понимали раньше?

- Россия и Москва - это две разные страны. Вернее, есть Москва в пределах Садового кольца, и есть вся остальная страна. И ничего сделать с этим невозможно, потому что страна живёт совершенно отдельно. Меня всегда занимала позиция некоторых людей моего возраста, которые умудряются не замечать жизни остальных. "Мы живём, под собою не чуя страны". Мне кажется, эти слова Мандельштама - упрёк нам. С другой стороны, по-прежнему пенсия нищенская, люди мало зарабатывают. В городах живёт очень хорошая молодёжь, а в деревнях - очень пьющая. Понимаете, когда питаешь себя разнообразными удовольствиями, пьёшь свежевыжатый сок, заказываешь чашечку кофе за 20 долларов, и с этой картинкой на сетчатке приезжаешь в провинцию, делается неудобно за то, что ты вчера это пил и этим закусывал. Вот что такое ощущение от гастролей. 

- Какие вам предстоят гастроли в ближайшее время?

- Сейчас поедем в Белоруссию. Они не догадываются об этом, но я хочу на них кое-что попробовать. Потом поеду в Ригу, в Таллин. А уже весной - по российским регионам.

- Вы ездите с разными программами?

- Да. На самом деле, так должно быть. А как в жарком, распаренном Сочи рассказывать зимний монолог "Про лыжи"?

- Сколько же у вас набирается программ?

- Я никогда такой подсчёт для себя не вел. Много.

- Вы никогда не участвовали в предвыборных акциях?

- Предложения были, но я не могу сказать, что я такой востребованный политиками человек. Меня это совершенно не занимает. Они всё равно говорят одно и то же и друг на друга похожи. Хуже бы не было. Я думал, что те политики, что яростно спорят в Думе, на самом деле враги. Ничего подобного! Они выходят в коридор, мирно там встречаются. А подраться - это часть ритуала. 

- Как актёры наши политики вам нравятся?

- Шандыбин, Жириновский - это наглядное пособие для театральных вузов. Но как с людьми с ними бы я не стал общаться. Да и они бы со мной тоже.

- У вас отсутствуют все звёздные замашки...

- Вот скажите, Вицин был звезда? Папанов был звезда? Да? Да. Вот сколько меня судьба ни сталкивала с ними, на 5 минут, на 10, за ними я не замечал ничего подобного. Вообще у людей, которые действительно имеют огромное значение, такое поведение невозможно. Мне рассказывали про одну звезду, которая в своём огромном гостиничном номере случайно задела угол кровати. Она разоралась на своё окружение, сказала, что такой тесноты она никогда не видела, что не успела войти и сразу долбанулась, и что ж ей такую светёлку предлагают и т.п. Ну, чем меньше представлений о культуре, тем больше представлений о себе. Конечно, комфорт нужен: трудно, когда зябко, когда нет воды, когда во всех российских гостиницах нет розетки в ванной, и невозможно побриться. Но это такая мелочь по сравнению с тем, что тебя вечером захлестывает огромная волна теплоты провинциального зрителя! Нигде так не принимают, как у нас в провинции. И в благодарность за это учинять разборки с ковровыми дорожками, самолётами, лимузинами?

Вероника БОТУЗ 

Глобус, 2003 

ЕФИМ ШИФРИН: ПО УТРАМ ДУМАЮ, ПО ВЕЧЕРАМ – ЧУВСТВУЮ

      

     Шифрин уже четверть века самоотверженно топчет сцену

     Что ни говорите, а все же быстро летит время!

Оказывается, всеми нами обожаемый Ефим Шифрин уже четверть века самоотверженно топчет сцену. Очередной бенефис артиста посвящен именно этой эпохальной дате. Новый спектакль Шифрина называется «Лестница».

«Двадцать пять лет по лестнице Мельпомены, держась за Талию. . . » – говорит сам бенефициант.

     – Так вы, стало быть, празднуете двадцатипятилетие творческой деятельности?
     – Не праздную – отмечаю. В слове «праздновать» есть пафос, мне не свойственный. Во время «празднования» надо зачитывать гордый список побед, поднимать заздравные тосты. А я планирую обычный спектакль, приуроченный ко дню рождения. Если б я каждый год «праздновал», от меня давно ничего не осталось бы!

     – Вы помните свой первый выход на сцену?
     – Это случилось 2 сентября 1978 года на открытой летней эстраде в Бабушкинском, как сейчас помню, парке. Я получил распределение в экзотическую организацию под названием «Москонцерт», и осенью, когда начался сезон, состоялось мое первое выступление.
     Сейчас забавно вспоминать, а тогда, конечно, волновался. Передо мной была совершенно незнакомая, случайная публика. И меня впервые представляли не как способного студента, а как дипломированного артиста. Так что истории о Золушке в моей судьбе не было: не заменял заболевшего артиста, не вводился сразу на роль Гамлета.
     Хотя в перспективе маячили сказочные горизонты, на деле вышло так, что студенты училища, которое я окончил (тогда это было единственное в мире училище, выпускавшее эстрадных и цирковых артистов, – ГУЦЭИ), после выпуска оказались совершенно никому не нужны. Мне помог покойный Борис Брунов, который устроил мой показ в «Москонцерте».
Сейчас я понимаю, что это – главный момент в моей жизни.
Очень важно, чтобы артиста заметили. В советские годы это, как ни странно, было возможно. А в наши дни трудно вообразить себе талантливого мальчика, который, родившись в провинции, получит шанс сделать карьеру в Москве.

     – Тем не менее именно провинциалы чаще других добиваются успеха.
     – Вы говорите об их жизненном активе. Такой же запал был у всех студентов нашего курса – за редким исключением, мы все были провинциалами. Провинциальный напор, согласен, многим из нас помог в жизни. Достаточно назвать имя Валентина Гнеушева. Или другого моего однокурсника Павла Брюна, правда, москвича, а ныне режиссера самых громких лас-вегасских шоу. В Америку он приехал тоже в определенном смысле провинциалом.

     – Было время, вы играли в спектаклях у своего преподавателя по училищу Романа Виктюка.
     – Когда мы учились на четвертом курсе, Роману неожиданно предложили место главного режиссера студенческого театра Московского университета, переживавшего тогда не лучшие времена. Естественно, несколько студентов увязались за ним, и я почти сразу получил роль в спектакле «До свидания, мальчики».
     С Виктюком тогдашней поры (а это был все-таки другой Виктюк) мне очень повезло. Во-первых, какая была драматургия – Рощин, Петрушевская, Вампилов. Спектакль «Уроки музыки» был тогда самым популярным в Москве! Я не был занят в этом спектакле, но помню, как стоял на контроле и с гордостью отрывал билетные корешки у Марка Захарова, Олега Ефремова, Алексея Баталова.

     – А почему вы вернулись к Виктюку через много лет?
     – Это произошло после пятнадцати лет ничегонеделания на театральных подмостках. В 1993 году Виктюк собрался ставить в Театре Вахтангова спектакль «Я тебя больше не знаю, милый» и позвонил мне. Я к тому времени уже растерял свой скромный драматический опыт. Но, конечно, обрадовался предложению. В итоге спектакль шел при неизменных аншлагах семь лет.

     – Театр принято считать более серьезным видом искусства, чем эстрада. А для вас, получается, он был лишь временным прибежищем. Этот факт вас нисколько не гнетет?
     – Не понимаю «иерархии» в искусстве. Для меня, например, пушкинские эпиграммы стоят многих его стихотворений. О любви можно говорить дуэтом Тристана и Изольды, а можно — песней «По Муромской дороге» в исполнении Ольги Воронец. К тому же мне кажется, эстрада – это своеобразный «закуток» театра. Двадцать пять лет занимаюсь этим, по мнению многих искусствоведов, «простым» жанром и понимаю, что по степени затрат, по мучительности поисков эстрада ни в чем не уступает театру. Важно, что делает артист, как он это делает и как к этому относится. Разве Слава Полунин, так легко и беззаботно занимающийся «несерьезным» жанром, в долгу перед другими, более «серьезными»?!
     В юности меня цепляли гонор и скепсис, которые присутствовали в статьях наших критиков, когда речь заходила об эстраде. Но сейчас я понимаю: чтобы рассмешить людей, требуется не меньше усилий, чем для того, чтобы заставить их плакать. На критиков у меня давно уже выработался стойкий иммунитет. Я считаю, что все они правы, и никогда не вступаю в дискуссии – ни в публичные, ни в закрытые. Не отказывая им в праве судить, я оставляю себе право делать то, что мне кажется нужным.

     – Думала спросить, почему вы начали петь. Но теперь понимаю, что просто «сочли это нужным».
     – Слово «начали» предполагает некий старт, а его не было. Раньше все артисты пели своими голосами. Умение двигаться, танцевать, самим делать трюки – все это входило в профессию. А потом что-то случилось в нашем актерском цеху. Артисты запели чужими, хорошо поставленными голосами, трюки стали делать каскадеры. Началось такое разделение труда, при котором роль актера сводится к тому, чтобы вовремя произносить реплики. Может быть, среди сатириков пение не очень распространено, но я не считаю себя сатириком.

     – Кем же вы себя считаете?
     – Для меня сатирик – это обидное прозвище, почти что кличка. Я не «подмечаю недостатки», я их не «бичую», для меня естествен лирический взгляд на вещи. Меня бы вполне устроило определение «артист», если б с ним согласились другие. Вообще любая терминология условна. Когда я пришел на эстраду и к моему имени еще не успели привыкнуть, меня часто звали Женей или Левой. Я, честно говоря, откликался. Поэтому если мне в спину крикнут «сатирик!», я тоже, скорее всего, оглянусь.

     – Получается, что вы человек не так чтобы ранимый?
     – Нет, ранимый. Но я реагирую тогда, когда меня обижают сознательно. Если кто-то замыслил что-то коварное, преследует меня или специально выводит из себя, я, как и всякий человек, не остаюсь безучастным. Поскольку я не играю на фортепиано, не пользуюсь кистью живописца, а все делаю из собственных нервов, они, как любой инструмент, нуждаются в настройке.

     – У вас, насколько мне известно, есть еще и режиссерское образование. Не думали что-нибудь поставить?
     – Я ни разу им не воспользовался. У меня нет необходимых для режиссера властных качеств.
     И как актер я никогда не вижу целого – только свои, частные задачи. Я никогда не отважусь на такую дерзость – спустя семнадцать лет вынуть запыленный диплом и махать им у кого-то перед носом, отстаивая свое право на постановку!

     – Что у вас больше развито – логика или интуиция?
     – Моя интуиция совершенно никудышная, логика — и того хуже. Чаще всего я полагаюсь на судьбу, а она воздает мне за саму готовность трудиться. Когда я начинаю что-то просчитывать логически или призывать на помощь интуицию, ничего не выходит. Интуиция меня так часто подводила, а логика заводила в тупик, что я им не доверяю. Так же, как не доверяю советам друзей, которые пытаются руководить моей жизнью. Они хотят, чтобы моя жизнь была более благополучной. Но как только это происходит, я утрачиваю волнение, необходимое для творчества.
Мое лицо приобретает самодовольные черты, которые никак не вяжутся с моим беспокойным персонажем.

     – А вы корректируете под вашего героя свою внешность?
     – Так же, как мой персонаж, обязан своим появлением мне, так и я считаю себя ему обязанным. Думая о нем, начинаю следить за собой. А когда думаю о себе, не могу не вспоминать о работе. Это не два отдельных человека, это все – я!

     – Ваш герой достаточно мягок, а вы, честно говоря, похожи на человека упертого. 
    – В одном я был уперт до фанатизма – в желании овладеть своей профессией. В отношении всего остального я всегда могу переменить свое мнение, точку зрения, свернуть, выбрать другую дорогу. Можно сказать, что я человек средней степени упертости. Слово «невозможно» для меня мало что значит. То же самое и в отношении людей, внимания которых я добиваюсь. Мистика: стоит мне о ком-то «интенсивно» подумать — человек возникает из небытия, даже если мы не виделись десять лет!

     – Это действительно смахивает на мистику. Наверное, как и подобает человеку с мистическим «зарядом», вы ведете ночной образ жизни?
     – Вообще-то я жаворонок, мои биологические часы заведены на раннее пробуждение. Тем не менее бывает всякое. Вот вчера, например, я целую ночь не спал. При том, что у меня не случилось никакой беды, не умер никто из знакомых, ничего не болело, за окном было тихо. Казалось бы, причин для бессонницы нет. Но я целую ночь не сомкнул глаз. Я думал, говорил сам с собой, ходил по комнате. И к утру мне показалось, что я чемто наполнился. Что эта бессонница – не кошмар, а с толком проведенное время.
     Но больше всего я успеваю сделать, конечно, утром, если дело касается мозгов. Для того чтобы выйти на сцену, мне нужен вечерний флер, ощущение отошедшего дня. Важно, чтобы мои мозги включались в это как можно меньше, тогда я мог бы больше довериться чувствам.
Можно сказать, что мой мозг работает по утрам, а чувства просыпаются к вечеру. Они, как вахтенные рабочие, приходят друг другу на смену.


Автор: Лада ЕРМОЛИНСКАЯ
 Газета "Вечерняя Москва"
№46 (23604) от 14.03.2003