Интервью Михаила Козакова было опубликовано на сайте "Эхо планеты" 11 мая 2011г.
С замечательным актёром Михаилом Козаковым мы беседовали задолго до его отъезда в Израиль, где врачи поставили ему роковой диагноз: неоперабельный рак лёгких. И вот настал последний, увы, печальный повод к публикации, когда народный артист России Михаил Козаков вернулся в Москву уже навсегда и обрёл вечный покой рядом с могилой отца на Введенском кладбище. Беседовал Анатолий Стародубец.
- Михаил Михайлович, вы родились в писательской семье. В юности у вас не было комплексов, что вы находитесь в тени славы отца?
- Мой отец был хорошим писателем, но пик его славы пришёлся на конец 20-х - начало 30-х годов прошлого века, то есть до моего рождения. В те годы, которые я уже помню, литературная судьба отца складывалась очень трудно. Мы жили в Ленинграде в писательском доме. И я переживал, почему, скажем, у дяди Вени Каверина новый орден на лацкане пиджака, а папу обошли, обидели? Дети же на побрякушки падки.
- А своих знаменитых соседей вы воспринимали просто как друзей отца?
- В детстве я мало что понимал. Вот был у отца друг - дядя Толя Мариенгоф. О нём я просто знал, что он дружил с Есениным. Или там Зощенко, дядя Миша, рассказы которого я обожал. Но я же не читал его философский роман "Перед восходом солнца". Помню, Евгений Львович Шварц, дядя Женя, устроил читку своей гениальной пьесы "Обыкновенное чудо". Он сказал: "Пусть Мишка тоже послушает, мне интересно, как пацан будет воспринимать". И это было здорово и смешно. Правда, я смеялся в своих местах, а взрослые - в своих. Всё это неизбежно попадало в меня, западало и годы спустя во мне очнулось.
- А сверстники вам завидовали?
- Я учился в очень хорошем классе в 222-й питерской школе. Мы завидовали друг другу. Кто-то был хорошим гимнастом, кто-то силачом, кто-то остроумным. Мы конкурировали и дружили. Однажды один старший товарищ сказал мне: "Хочешь, я тебя познакомлю с Сергеем Гурзо?" А это был актёр, который сыграл роль Сергея Тюленина в гремевшем тогда военном фильме о подпольщиках "Молодая гвардия". И он меня отвёл в гостиницу "Октябрьская", где в маленьком номере действительно сидел Сергей Гурзо, пил водку, а из-под его расстёгнутой рубахи была видна татуировка орла. Я просто обалдел и первым делом подумал, вот расскажу ребятам в школе, а они не поверят.
- Татуировку не хотелось сделать, как у Гурзо?
- Татуировки мне не нравились. А вот стать известным, как Гурзо, хотелось.
- Шумный успех пришёл к вам с фильмом "Человек-амфибия", в котором вы сыграли главного злодея. Слава голову не вскружила?
- Нет. Иначе я бы потом ничего другого не сделал. "Человек-амфибия" - это уже была моя десятая картина. Эффектная история, подводные съёмки, замечательная музыка Петрова, 16-летняя Настя Вертинская... Но моя мама терпеть не могла этот фильм. Она долгое время была "невыездной". А в 1967 году впервые поехала в Париж. Она хорошо знала французский язык. Воспитание получила в институте благородных девиц. У меня была дворянская мама, но с очень трудной судьбой. При Сталине она два раза сидела в тюрьме. И вот я её спрашиваю: "Мам, ну а было ли в Париже хоть что-то, что тебе не понравилось?" Она ответила: "Мне не понравилось, что вашего идиотского "Человека-амфибию" показывают там на ночных сеансах". Мы долго смеялись. Моей маме очень не нравилось, что я играю такую сволочь.
- Не боялись застыть в амплуа красавца-негодяя?
- Боялся. Но меня спасал театр, где мне предлагали разные роли. И в кино я стремился переломить ситуацию и доказать, что я не такой уж мерзавец и скотина, каким представлялся зрителям. Так, в фильме про цыган "Трудное счастье" я сыграл очень положительного комсомольца. Но картина успеха не имела.
- Образ главного чекиста страны - Дзержинского вы создали в трёх фильмах. Ваша мама, столько претерпевшая от соратников "железного Феликса", на вас не была в обиде?
- Мама этого не увидела. Она умерла в 1973-м. Дзержинский был и палачом, и романтиком, и фанатиком, и хозяйственником невероятным, с 16 лет в тюрьмах сидел и переживал комплекс поляка в России. Там много чего намешано. Но в общем он не был корыстным человеком. Всё это, конечно же, не могло быть прописано в сценариях тех фильмов. Поэтому и создать адекватный образ Дзержинского не получилось.
- Известно, что у актёров, которые сыграли таких значимых для идеологии личностей, как Ленин или Павка Корчагин, потом были проблемы с выбором интересных ролей...
- Меня это не коснулось. Я уже до этого сыграл в комедии "Здравствуйте, я ваша тётя". Куда уж деваться? Я знаю, что Ульянову после роли маршала Жукова не давали играть отрицательных персонажей. Но потом он всё равно играл, что хотел. Когда было что играть. Тут другая проблема: человек сыграет Корчагина и думает, что он - Корчагин. Вот это беда!
- А у вас никогда не было страха потерять себя? Стать Гамлетом, тенью отца Гамлета...
- Тенью всё равно стать придётся. Но страха нет. Роль, конечно, на тебя влияет. Но это не значит, что если я сыграл убийцу, то завтра пойду убивать, или, сыграв героя, завтра лягу грудью на амбразуру. Связь не такая прямая. Просто что-то в тебе меняется. Ты озвучиваешь чужие мысли, пропускаешь через себя чужие чувства. Ты вживаешься в них, вдумываешься. А потом эти чужие мысли и чувства начинают в тебе жить. И ты сам с собою ведёшь такой диалог. "Послушай, дорогой, ты же играл такого-то, который думал и поступал честно и правильно так-то и так, а почему же ты поступаешь иначе?" - "Но я так не могу, как он". - "Ну, так пытайся!" Вот в этом смысле - влияет.
- Есть такая теория, что актёр, у которого получается играть любовь, у него и в жизни есть потребность к большему числу романов, нежели у остальных людей...
- По-разному. Я любовь не так уж часто играл. В "Человеке-амфибии" это была страсть. В моей же картине "Безымянная звезда" мой герой любил скорей от ревности. Помните, героиня его спрашивает: "Ты меня любишь?" А он отвечает: "Нона, я не знаю, что такое любовь. Мы входим с тобой в "Отель Палас", на нас все смотрят, и мне приятно".
Вообще любовь - это не главная моя тема. Мне ближе образы людей рефлексирующих, мучающихся, несущих в себе какую-то червоточину. Но это не значит, что сам я не умею любить. Искусство и жизнь в этом никак не связаны.
- Значит, с личной жизнью у вас всё в порядке. Её нельзя назвать запутанной?
- Запутанной? Наверное, можно. Потому что я неоднократно женился. Но это, мне кажется, совсем не от влияния профессии. Мне об этом трудно говорить. Тут даже самому себе не всегда отдаёшь отчёт в том, что происходит. Греет душу то, что я сохранил хорошие отношения с многими женщинами и со своими жёнами. С первой женой и матерью моих старших детей Гретой мы дружим очень. С третьей, Региной, она живёт сейчас в Америке, общаемся как родные люди. Правда, не со всеми так получается.
- Как вам удалось собрать на "Покровских воротах" такой удачный актёрский ансамбль: каждая роль - в яблочко?
- Так звёзды расположились. Зорин написал пьесу, я её сначала поставил на сцене. Мне, правда, хотелось "Царскую охоту", но Лёня отдал её Виктюку, а мне предложил комедию, от которой я не был в восторге - водевиль какой-то, пустячок. Но ставить хотелось, и как раз была такая возможность в театре на Малой Бронной. Это был 1975-й год. Когда я стал собирать актёрский состав, то ко мне не пошёл ни один ведущий актёр. Дескать, у нас тут Эфрос в театре, что нам какой-то Козаков. И Леонид Броневой не пошёл. Роль куплетиста Аркадия Варламыча Велюрова сыграл Гриша Лямпе, замечательный актёр. Я его очень любил, мы дружили. И пошли ко мне другие актёры из "второго эшелона". Спектакль выпустили. Публика ходила. Критика нас громила. Потом спустя пять лет мне предложили перенести этих героев на экран.
- И тут актёры пошли охотней?
- В кино - да! И Броневой пошёл. Там же деньги платят. Хоть небольшие, но всё-таки гонорары. У меня пробовался вариант звёздного состава. Миронов Андрюша хотел играть Хоботова. Гундареву прочили на роль его жены, которую потом сыграла Инна Ульянова. Я показывал худсовету кинопробы на два состава. И сам долго колебался. Но потом решился снимать с малоизвестными актёрами. И не прогадал. Потому что там была коммуналка, в которой должна быть лишь одна звезда - Велюров-Броневой, ведь он артист-куплетист. А Миронов потом обижался: "Что ж ты, гад, меня не взял?" Мы дружили с ним, я его боготворил. Да и картина-то поначалу не имела успеха, а раскрутилась постепенно. Я и сам не понимаю, как всё вышло. Просто повезло.
- В 1991-м вы эмигрировали в Израиль и за пять лет прочно стали там на ноги. Почему вернулись?
- На ноги я встал, но не особенно прочно. Я там играл по-русски лишь в антрепризе. А в основном, конечно, нужен был иврит. Если ты живёшь в стране, ты должен знать её язык. Я играл на иврите, но всё равно на чужом языке. Для меня язык - это родина, а родина - это язык.
- То есть если бы по-русски говорили где-нибудь в Африке, то туда можно ехать?
- Не передёргивайте. Артист - это ментальность. Ты понимаешь, как здесь насмешить и как заставить задуматься. Знаешь болевые точки публики. А там не знаешь. Ты там чужой. И всегда будешь чужим. Прожить за границей можно. И запросто. Ну, не запросто. Но можно. И это не значит, что российскому артисту легко в России. Тут свои сложности. Сейчас всё упирается в деньги.
- По возвращении вы нашли Россию, наверное, совсем другой. Вам не казалось, что вы многое потеряли за пять лет отсутствия?
- Я должен был уехать. Должен был пройти свой путь эмигранта. Должен был вернуться. Я ни о чём не жалею. Вернее, мне есть о чём жалеть, но не об этом. Моя тогдашняя жена Анна Ямпольская, замечательный театральный продюсер и мать моих младших детей, осталась в Израиле. Мы расстались мирно и до сих пор вместе делаем какие-то проекты. У нас была успешная антреприза. Но основная проблема - отсутствие своего здания, где бы можно было давать спектакли. Меня всегда тянуло ставить серьёзные вещи. Но, например, "Играем Стриндберг-блюз" по Дюрренматту - это не антрепризная продукция. Она не могла давать большие сборы. А антреприза должна себя оправдывать. И тут тоже было одно из противоречий. Мне скучно работать только с комедиями. Равно, как и играть только трагедии. Хочется и так и так. И вот у нас в Израиле лопнула и антреприза, и семья. К большому моему сожалению.
- Слышал, что Владимир Бортко хотел вас снимать в "Мастере и Маргарите". Вы отказались из суеверных побуждений?
- Нет. Суеверного страха не было. В своё время как чтец я с удовольствием записал аудиокнигу "Мастер и Маргарита", вычленив из этого романа весь пласт, касающийся Иешуа Га-Ноцри и Понтия Пилата. Я там выложился и всё сыграл так, как хотел. Жаль, что это мало кто услышал, - аудиокниги не так популярны, как фильмы.
Что же касается экранизации, то я хотел играть Пилата, но Бортко предлагал мне Каифу. Там один актёр должен был играть и Каифу, и огэпэушника во френче. Мне этого совсем не хотелось делать. Вот мы и не сговорились.
- А в 1994-м вы не участвовали в версии "Мастера и Маргариты" Юрия Кары?
- Нет. Я тогда уже жил в Израиле. Кара меня нашёл и сделал такое глупое предложение - играть Иешуа. Дескать, в фильме нужна личность, способная противостоять Воланду-Гафту. Я говорю: "Вы серьёзно? Мне 60 лет. Какой из меня Иешуа?" На такую знаковую роль нужно брать артиста неизвестного, не примелькавшегося. Как в своё время прозорливо поступил Пазолини, который снял в фильме "Евангелие от Матфея" в роли Христа испанского студента. И этому парню Ватикан тут же запретил играть кого-либо ещё. На его актёрской карьере был поставлен крест. Хотя булгаковский Иешуа - это, конечно, не Христос, а литературный образ, созданный по мотивам Святого Писания, но ответственность тоже огромна. Я как режиссёр никогда бы не решился снимать Евангелие.
- Отчего же?
- Я всё ещё робко подхожу к режиссуре. Я знаю о себе, что я хороший театральный актёр, иногда снимающийся в кино, умеющий читать стихи. И всё! А режиссура - это что-то заоблачное. Я всегда сомневался, родился ли я вообще для этой профессии? И сомневаюсь до сих пор. Особенно когда вижу чьё-то действительно великое кино.
Комментариев нет:
Отправить комментарий