Шифрин уже четверть века самоотверженно топчет сцену
Что ни говорите, а все же быстро летит время!
Оказывается, всеми нами обожаемый Ефим Шифрин уже четверть века самоотверженно топчет сцену. Очередной бенефис артиста посвящен именно этой эпохальной дате. Новый спектакль Шифрина называется «Лестница».
«Двадцать пять лет по лестнице Мельпомены, держась за Талию. . . » – говорит сам бенефициант.
– Так вы, стало быть, празднуете двадцатипятилетие творческой деятельности?
– Не праздную – отмечаю. В слове «праздновать» есть пафос, мне не свойственный. Во время «празднования» надо зачитывать гордый список побед, поднимать заздравные тосты. А я планирую обычный спектакль, приуроченный ко дню рождения. Если б я каждый год «праздновал», от меня давно ничего не осталось бы!
– Вы помните свой первый выход на сцену?
– Это случилось 2 сентября 1978 года на открытой летней эстраде в Бабушкинском, как сейчас помню, парке. Я получил распределение в экзотическую организацию под названием «Москонцерт», и осенью, когда начался сезон, состоялось мое первое выступление.
Сейчас забавно вспоминать, а тогда, конечно, волновался. Передо мной была совершенно незнакомая, случайная публика. И меня впервые представляли не как способного студента, а как дипломированного артиста. Так что истории о Золушке в моей судьбе не было: не заменял заболевшего артиста, не вводился сразу на роль Гамлета.
Хотя в перспективе маячили сказочные горизонты, на деле вышло так, что студенты училища, которое я окончил (тогда это было единственное в мире училище, выпускавшее эстрадных и цирковых артистов, – ГУЦЭИ), после выпуска оказались совершенно никому не нужны. Мне помог покойный Борис Брунов, который устроил мой показ в «Москонцерте».
Сейчас я понимаю, что это – главный момент в моей жизни.
Очень важно, чтобы артиста заметили. В советские годы это, как ни странно, было возможно. А в наши дни трудно вообразить себе талантливого мальчика, который, родившись в провинции, получит шанс сделать карьеру в Москве.
– Тем не менее именно провинциалы чаще других добиваются успеха.
– Вы говорите об их жизненном активе. Такой же запал был у всех студентов нашего курса – за редким исключением, мы все были провинциалами. Провинциальный напор, согласен, многим из нас помог в жизни. Достаточно назвать имя Валентина Гнеушева. Или другого моего однокурсника Павла Брюна, правда, москвича, а ныне режиссера самых громких лас-вегасских шоу. В Америку он приехал тоже в определенном смысле провинциалом.
– Было время, вы играли в спектаклях у своего преподавателя по училищу Романа Виктюка.
– Когда мы учились на четвертом курсе, Роману неожиданно предложили место главного режиссера студенческого театра Московского университета, переживавшего тогда не лучшие времена. Естественно, несколько студентов увязались за ним, и я почти сразу получил роль в спектакле «До свидания, мальчики».
С Виктюком тогдашней поры (а это был все-таки другой Виктюк) мне очень повезло. Во-первых, какая была драматургия – Рощин, Петрушевская, Вампилов. Спектакль «Уроки музыки» был тогда самым популярным в Москве! Я не был занят в этом спектакле, но помню, как стоял на контроле и с гордостью отрывал билетные корешки у Марка Захарова, Олега Ефремова, Алексея Баталова.
– А почему вы вернулись к Виктюку через много лет?
– Это произошло после пятнадцати лет ничегонеделания на театральных подмостках. В 1993 году Виктюк собрался ставить в Театре Вахтангова спектакль «Я тебя больше не знаю, милый» и позвонил мне. Я к тому времени уже растерял свой скромный драматический опыт. Но, конечно, обрадовался предложению. В итоге спектакль шел при неизменных аншлагах семь лет.
– Театр принято считать более серьезным видом искусства, чем эстрада. А для вас, получается, он был лишь временным прибежищем. Этот факт вас нисколько не гнетет?
– Не понимаю «иерархии» в искусстве. Для меня, например, пушкинские эпиграммы стоят многих его стихотворений. О любви можно говорить дуэтом Тристана и Изольды, а можно — песней «По Муромской дороге» в исполнении Ольги Воронец. К тому же мне кажется, эстрада – это своеобразный «закуток» театра. Двадцать пять лет занимаюсь этим, по мнению многих искусствоведов, «простым» жанром и понимаю, что по степени затрат, по мучительности поисков эстрада ни в чем не уступает театру. Важно, что делает артист, как он это делает и как к этому относится. Разве Слава Полунин, так легко и беззаботно занимающийся «несерьезным» жанром, в долгу перед другими, более «серьезными»?!
В юности меня цепляли гонор и скепсис, которые присутствовали в статьях наших критиков, когда речь заходила об эстраде. Но сейчас я понимаю: чтобы рассмешить людей, требуется не меньше усилий, чем для того, чтобы заставить их плакать. На критиков у меня давно уже выработался стойкий иммунитет. Я считаю, что все они правы, и никогда не вступаю в дискуссии – ни в публичные, ни в закрытые. Не отказывая им в праве судить, я оставляю себе право делать то, что мне кажется нужным.
– Думала спросить, почему вы начали петь. Но теперь понимаю, что просто «сочли это нужным».
– Слово «начали» предполагает некий старт, а его не было. Раньше все артисты пели своими голосами. Умение двигаться, танцевать, самим делать трюки – все это входило в профессию. А потом что-то случилось в нашем актерском цеху. Артисты запели чужими, хорошо поставленными голосами, трюки стали делать каскадеры. Началось такое разделение труда, при котором роль актера сводится к тому, чтобы вовремя произносить реплики. Может быть, среди сатириков пение не очень распространено, но я не считаю себя сатириком.
– Кем же вы себя считаете?
– Для меня сатирик – это обидное прозвище, почти что кличка. Я не «подмечаю недостатки», я их не «бичую», для меня естествен лирический взгляд на вещи. Меня бы вполне устроило определение «артист», если б с ним согласились другие. Вообще любая терминология условна. Когда я пришел на эстраду и к моему имени еще не успели привыкнуть, меня часто звали Женей или Левой. Я, честно говоря, откликался. Поэтому если мне в спину крикнут «сатирик!», я тоже, скорее всего, оглянусь.
– Получается, что вы человек не так чтобы ранимый?
– Нет, ранимый. Но я реагирую тогда, когда меня обижают сознательно. Если кто-то замыслил что-то коварное, преследует меня или специально выводит из себя, я, как и всякий человек, не остаюсь безучастным. Поскольку я не играю на фортепиано, не пользуюсь кистью живописца, а все делаю из собственных нервов, они, как любой инструмент, нуждаются в настройке.
– У вас, насколько мне известно, есть еще и режиссерское образование. Не думали что-нибудь поставить?
– Я ни разу им не воспользовался. У меня нет необходимых для режиссера властных качеств.
И как актер я никогда не вижу целого – только свои, частные задачи. Я никогда не отважусь на такую дерзость – спустя семнадцать лет вынуть запыленный диплом и махать им у кого-то перед носом, отстаивая свое право на постановку!
– Что у вас больше развито – логика или интуиция?
– Моя интуиция совершенно никудышная, логика — и того хуже. Чаще всего я полагаюсь на судьбу, а она воздает мне за саму готовность трудиться. Когда я начинаю что-то просчитывать логически или призывать на помощь интуицию, ничего не выходит. Интуиция меня так часто подводила, а логика заводила в тупик, что я им не доверяю. Так же, как не доверяю советам друзей, которые пытаются руководить моей жизнью. Они хотят, чтобы моя жизнь была более благополучной. Но как только это происходит, я утрачиваю волнение, необходимое для творчества.
Мое лицо приобретает самодовольные черты, которые никак не вяжутся с моим беспокойным персонажем.
– А вы корректируете под вашего героя свою внешность?
– Так же, как мой персонаж, обязан своим появлением мне, так и я считаю себя ему обязанным. Думая о нем, начинаю следить за собой. А когда думаю о себе, не могу не вспоминать о работе. Это не два отдельных человека, это все – я!
– Ваш герой достаточно мягок, а вы, честно говоря, похожи на человека упертого.
– В одном я был уперт до фанатизма – в желании овладеть своей профессией. В отношении всего остального я всегда могу переменить свое мнение, точку зрения, свернуть, выбрать другую дорогу. Можно сказать, что я человек средней степени упертости. Слово «невозможно» для меня мало что значит. То же самое и в отношении людей, внимания которых я добиваюсь. Мистика: стоит мне о ком-то «интенсивно» подумать — человек возникает из небытия, даже если мы не виделись десять лет!
– Это действительно смахивает на мистику. Наверное, как и подобает человеку с мистическим «зарядом», вы ведете ночной образ жизни?
– Вообще-то я жаворонок, мои биологические часы заведены на раннее пробуждение. Тем не менее бывает всякое. Вот вчера, например, я целую ночь не спал. При том, что у меня не случилось никакой беды, не умер никто из знакомых, ничего не болело, за окном было тихо. Казалось бы, причин для бессонницы нет. Но я целую ночь не сомкнул глаз. Я думал, говорил сам с собой, ходил по комнате. И к утру мне показалось, что я чемто наполнился. Что эта бессонница – не кошмар, а с толком проведенное время.
Но больше всего я успеваю сделать, конечно, утром, если дело касается мозгов. Для того чтобы выйти на сцену, мне нужен вечерний флер, ощущение отошедшего дня. Важно, чтобы мои мозги включались в это как можно меньше, тогда я мог бы больше довериться чувствам.
Можно сказать, что мой мозг работает по утрам, а чувства просыпаются к вечеру. Они, как вахтенные рабочие, приходят друг другу на смену.
Автор: Лада ЕРМОЛИНСКАЯ
Газета "Вечерняя Москва"
№46 (23604) от 14.03.2003
– Не праздную – отмечаю. В слове «праздновать» есть пафос, мне не свойственный. Во время «празднования» надо зачитывать гордый список побед, поднимать заздравные тосты. А я планирую обычный спектакль, приуроченный ко дню рождения. Если б я каждый год «праздновал», от меня давно ничего не осталось бы!
– Вы помните свой первый выход на сцену?
– Это случилось 2 сентября 1978 года на открытой летней эстраде в Бабушкинском, как сейчас помню, парке. Я получил распределение в экзотическую организацию под названием «Москонцерт», и осенью, когда начался сезон, состоялось мое первое выступление.
Сейчас забавно вспоминать, а тогда, конечно, волновался. Передо мной была совершенно незнакомая, случайная публика. И меня впервые представляли не как способного студента, а как дипломированного артиста. Так что истории о Золушке в моей судьбе не было: не заменял заболевшего артиста, не вводился сразу на роль Гамлета.
Хотя в перспективе маячили сказочные горизонты, на деле вышло так, что студенты училища, которое я окончил (тогда это было единственное в мире училище, выпускавшее эстрадных и цирковых артистов, – ГУЦЭИ), после выпуска оказались совершенно никому не нужны. Мне помог покойный Борис Брунов, который устроил мой показ в «Москонцерте».
Сейчас я понимаю, что это – главный момент в моей жизни.
Очень важно, чтобы артиста заметили. В советские годы это, как ни странно, было возможно. А в наши дни трудно вообразить себе талантливого мальчика, который, родившись в провинции, получит шанс сделать карьеру в Москве.
– Тем не менее именно провинциалы чаще других добиваются успеха.
– Вы говорите об их жизненном активе. Такой же запал был у всех студентов нашего курса – за редким исключением, мы все были провинциалами. Провинциальный напор, согласен, многим из нас помог в жизни. Достаточно назвать имя Валентина Гнеушева. Или другого моего однокурсника Павла Брюна, правда, москвича, а ныне режиссера самых громких лас-вегасских шоу. В Америку он приехал тоже в определенном смысле провинциалом.
– Было время, вы играли в спектаклях у своего преподавателя по училищу Романа Виктюка.
– Когда мы учились на четвертом курсе, Роману неожиданно предложили место главного режиссера студенческого театра Московского университета, переживавшего тогда не лучшие времена. Естественно, несколько студентов увязались за ним, и я почти сразу получил роль в спектакле «До свидания, мальчики».
С Виктюком тогдашней поры (а это был все-таки другой Виктюк) мне очень повезло. Во-первых, какая была драматургия – Рощин, Петрушевская, Вампилов. Спектакль «Уроки музыки» был тогда самым популярным в Москве! Я не был занят в этом спектакле, но помню, как стоял на контроле и с гордостью отрывал билетные корешки у Марка Захарова, Олега Ефремова, Алексея Баталова.
– А почему вы вернулись к Виктюку через много лет?
– Это произошло после пятнадцати лет ничегонеделания на театральных подмостках. В 1993 году Виктюк собрался ставить в Театре Вахтангова спектакль «Я тебя больше не знаю, милый» и позвонил мне. Я к тому времени уже растерял свой скромный драматический опыт. Но, конечно, обрадовался предложению. В итоге спектакль шел при неизменных аншлагах семь лет.
– Театр принято считать более серьезным видом искусства, чем эстрада. А для вас, получается, он был лишь временным прибежищем. Этот факт вас нисколько не гнетет?
– Не понимаю «иерархии» в искусстве. Для меня, например, пушкинские эпиграммы стоят многих его стихотворений. О любви можно говорить дуэтом Тристана и Изольды, а можно — песней «По Муромской дороге» в исполнении Ольги Воронец. К тому же мне кажется, эстрада – это своеобразный «закуток» театра. Двадцать пять лет занимаюсь этим, по мнению многих искусствоведов, «простым» жанром и понимаю, что по степени затрат, по мучительности поисков эстрада ни в чем не уступает театру. Важно, что делает артист, как он это делает и как к этому относится. Разве Слава Полунин, так легко и беззаботно занимающийся «несерьезным» жанром, в долгу перед другими, более «серьезными»?!
В юности меня цепляли гонор и скепсис, которые присутствовали в статьях наших критиков, когда речь заходила об эстраде. Но сейчас я понимаю: чтобы рассмешить людей, требуется не меньше усилий, чем для того, чтобы заставить их плакать. На критиков у меня давно уже выработался стойкий иммунитет. Я считаю, что все они правы, и никогда не вступаю в дискуссии – ни в публичные, ни в закрытые. Не отказывая им в праве судить, я оставляю себе право делать то, что мне кажется нужным.
– Думала спросить, почему вы начали петь. Но теперь понимаю, что просто «сочли это нужным».
– Слово «начали» предполагает некий старт, а его не было. Раньше все артисты пели своими голосами. Умение двигаться, танцевать, самим делать трюки – все это входило в профессию. А потом что-то случилось в нашем актерском цеху. Артисты запели чужими, хорошо поставленными голосами, трюки стали делать каскадеры. Началось такое разделение труда, при котором роль актера сводится к тому, чтобы вовремя произносить реплики. Может быть, среди сатириков пение не очень распространено, но я не считаю себя сатириком.
– Кем же вы себя считаете?
– Для меня сатирик – это обидное прозвище, почти что кличка. Я не «подмечаю недостатки», я их не «бичую», для меня естествен лирический взгляд на вещи. Меня бы вполне устроило определение «артист», если б с ним согласились другие. Вообще любая терминология условна. Когда я пришел на эстраду и к моему имени еще не успели привыкнуть, меня часто звали Женей или Левой. Я, честно говоря, откликался. Поэтому если мне в спину крикнут «сатирик!», я тоже, скорее всего, оглянусь.
– Получается, что вы человек не так чтобы ранимый?
– Нет, ранимый. Но я реагирую тогда, когда меня обижают сознательно. Если кто-то замыслил что-то коварное, преследует меня или специально выводит из себя, я, как и всякий человек, не остаюсь безучастным. Поскольку я не играю на фортепиано, не пользуюсь кистью живописца, а все делаю из собственных нервов, они, как любой инструмент, нуждаются в настройке.
– У вас, насколько мне известно, есть еще и режиссерское образование. Не думали что-нибудь поставить?
– Я ни разу им не воспользовался. У меня нет необходимых для режиссера властных качеств.
И как актер я никогда не вижу целого – только свои, частные задачи. Я никогда не отважусь на такую дерзость – спустя семнадцать лет вынуть запыленный диплом и махать им у кого-то перед носом, отстаивая свое право на постановку!
– Что у вас больше развито – логика или интуиция?
– Моя интуиция совершенно никудышная, логика — и того хуже. Чаще всего я полагаюсь на судьбу, а она воздает мне за саму готовность трудиться. Когда я начинаю что-то просчитывать логически или призывать на помощь интуицию, ничего не выходит. Интуиция меня так часто подводила, а логика заводила в тупик, что я им не доверяю. Так же, как не доверяю советам друзей, которые пытаются руководить моей жизнью. Они хотят, чтобы моя жизнь была более благополучной. Но как только это происходит, я утрачиваю волнение, необходимое для творчества.
Мое лицо приобретает самодовольные черты, которые никак не вяжутся с моим беспокойным персонажем.
– А вы корректируете под вашего героя свою внешность?
– Так же, как мой персонаж, обязан своим появлением мне, так и я считаю себя ему обязанным. Думая о нем, начинаю следить за собой. А когда думаю о себе, не могу не вспоминать о работе. Это не два отдельных человека, это все – я!
– Ваш герой достаточно мягок, а вы, честно говоря, похожи на человека упертого.
– В одном я был уперт до фанатизма – в желании овладеть своей профессией. В отношении всего остального я всегда могу переменить свое мнение, точку зрения, свернуть, выбрать другую дорогу. Можно сказать, что я человек средней степени упертости. Слово «невозможно» для меня мало что значит. То же самое и в отношении людей, внимания которых я добиваюсь. Мистика: стоит мне о ком-то «интенсивно» подумать — человек возникает из небытия, даже если мы не виделись десять лет!
– Это действительно смахивает на мистику. Наверное, как и подобает человеку с мистическим «зарядом», вы ведете ночной образ жизни?
– Вообще-то я жаворонок, мои биологические часы заведены на раннее пробуждение. Тем не менее бывает всякое. Вот вчера, например, я целую ночь не спал. При том, что у меня не случилось никакой беды, не умер никто из знакомых, ничего не болело, за окном было тихо. Казалось бы, причин для бессонницы нет. Но я целую ночь не сомкнул глаз. Я думал, говорил сам с собой, ходил по комнате. И к утру мне показалось, что я чемто наполнился. Что эта бессонница – не кошмар, а с толком проведенное время.
Но больше всего я успеваю сделать, конечно, утром, если дело касается мозгов. Для того чтобы выйти на сцену, мне нужен вечерний флер, ощущение отошедшего дня. Важно, чтобы мои мозги включались в это как можно меньше, тогда я мог бы больше довериться чувствам.
Можно сказать, что мой мозг работает по утрам, а чувства просыпаются к вечеру. Они, как вахтенные рабочие, приходят друг другу на смену.
Автор: Лада ЕРМОЛИНСКАЯ
Газета "Вечерняя Москва"
№46 (23604) от 14.03.2003
Комментариев нет:
Отправить комментарий