- Добрый день, Ефим. Времени у нас с Вами “в обрез”, поэтому мы будем сегодня максимально краткими. Вы сыграли в последнее время очень много драматических ролей на театральных подмостках и вместе с этим Вы продолжаете выступать как автор-исполнитель и юморист. Кто же Вы на самом деле?
- А я не автор-исполнитель, я привык говорить чужими словами, я делаю это и на театральных подмостках, и на эстраде. Поэтому я не вижу пропасти между двумя своими занятиями: там и там я исполняю людей, просто в разных форматах. Здесь этот формат ограничивается 5-10 минутами эстрадного номера, а там протяженностью большого драматического спектакля. Но и там и там я не автор-исполнитель, я говорю, двигаюсь, пытаюсь мыслить так, как это делают мои персонажи. Просто в театре мне больше повезло на умных людей, а на эстраде мне никогда не пришлось изображать хоть сколько-нибудь разумного человека.
- Вы еще пишете книги. Написали уже три.
- Здесь их продают, оказывается. Какой я популярный российский писатель…
- В наше сложное время рассмешить людей гораздо сложнее, чем заставить плакать. Как Вам удается быть в форме и смешить?
- Мне кажется, что это единственное, что я умею. Я как та сороконожка: не очень задумываюсь о том, как я хожу, потому что если я начну анализировать способы и приемы, которыми достигается смех, я совершенно разучусь это делать. Я почти уверен, что в этой профессии есть что-то очень мистическое, нерациональное, что она вся замешана на таких вещах, которые трудно объяснить. Я думаю, что прежде всего это некая способность, унаследованная от родителей или переданная каким-то генетическим кодом – находить смешное в любых ситуациях, даже не смешных. А во-вторых, это конечно, труд. Листая интервью тех, кто сейчас говорит о нашей профессии, в том числе юных звезд, которые только вчера появились на эстраде, я вижу, что все так часто рассуждают о тяжести и сложности этой профессии, что иногда хочется взвыть: “А кто же вас, собственно, заставлял ее выбрать?! Если так тяжело быть артистом, то есть масса других занятий”.
- Как, с Вашей точки зрения, сейчас меняется юмор?
- Я не уверен, что он меняется. Я думаю, что меняется язык юмора, точно так же как меняется язык общения. Я думаю, что Державин или Карамзин, оказавшись в нашем времени и включив какой-нибудь телевизионный канал (если бы им показали, как это делается), они бы были в положении иностранцев, которые улавливают только часть языка. Точно так же вряд ли меняются смеховые модели, устоявшиеся и кочующие смысловые субстраты анекдотов, шуток – они перелицовываются и обрастают новым словарем. Достаточно какой-нибудь сборник анекдотов начала прошлого века полистать, и окажется, что содержательные модели продолжают кочевать.
- Но Вы согласитесь, что сейчас люди стали даже реже анекдоты рассказывать? По крайней мере, здесь, в Северной Америке.
- Я про это мало знаю. Хотя провожу много времени в беседах с людьми, которые живут здесь золотые часы свободного времени, слушаю много исповедей, но я, конечно, не очень знаю все нюансы и тонкости вашего образа проживания. Но я почти уверен, что как раз тяжелые эпохи, переломные – временные сколы – как раз не гасят потребность в юморе. Это показала страшная прошедшая война. Казалось бы, она должна была вообще выжечь огнем любой смех, но там те, кто работал во фронтовых бригадах, заставляют нас верить в то, что смех был как раз очень востребован. Так что и нынешний кризис – это не самое страшное ненастье, которое выпало на долю нашего поколения.
- То есть сам жанр Вашего юмора – того, чем Вы занимаетесь на эстраде, не претерпевает никаких изменений?
- Я много раз говорил об этом в интервью. Сколько работаю на эстраде, я все время про это слышу. Это самый уязвимый вид искусства – эстрада, которая больше и чаще других подвергается остракизму, ее все время ругают. Потом, когда время заставляет нас дистанцироваться от того, что мы ругали – и все, вчерашние грешники становятся святыми. Я застал время, когда артисты моего поколения совершенно недоумевали по поводу некоторых стариков, которых мы еще заставали за кулисами. Нам казалось, что это все уже так убого, подернуто нафталином, что это язык ушедшего времени, а потом мы вдруг застаем их в наших учебниках по истории эстрады.
- Вы в одном интервью сказали, что время этих одиночек авторов-исполнителей – “людей с листочками” – сейчас закончилось.
- Я не очень и раньше любил этот жанр. Я не очень себе представляю Сервантеса или Гоголя с листком. Я думаю, что этих исполнителей породило перестроечное время – плакатное, стадионное, когда была потребность в звучащем слове – каждый писатель-сатирик выходил на броневик и читал свои “Апрельские тезисы”. Конечно, их время ушло. Я не очень знаю других писателей, кроме Жванецкого, которым удается держать одновременно аудиторию и листок бумаги в руках. Конечно, публика хочет видеть артиста.
- А как же такие артисты и авторы-исполнители, которые выступают один в нескольких лицах – и швец, и жнец, например, Евгений Гришковец и Петр Мамонов?
- Это же исключение, которое подтверждает правило. В 80-е годы мы получили просто целый полк таких читающих с листочков авторов. И Гришковец, и Мамонов, и Макаревич – они не писатели-сатирики, которые выходят с юмористическими произведениями, зачитывающими с листка бумаги. Во всяком случае, они хоть знают свои произведения наизусть – это уже рождает доверие. А все остальное отдает кафедрой, лекцией, докладом – это же скучища жуткая.
- А как Вам новое поколение – “Квартет И”, “Комеди Клаб”?
- Мне очень нравится, что делает “Квартет И”, и “Комеди Клаб” я безоговорочно не осуждаю вслед за многими, поскольку отделяю злаки от плевел в их работе. Как я уже сказал, что все, что поставлено на поток, теряет в качестве – с “Комеди Клаб” такая же произошла история, но у них такая аудитория. Было бы смешно, если бы 60-летние люди на пороге собеса вдруг стали ярыми фанатами этой передачи – у нее был молодежный адрес и язык, который они выбирали для общения, понятный этому микрокосму.
- Вы как-то сказали, что любите “раскрашивать свою аудиторию любовью”. Это был период, когда Вы были очень популярны у интеллигенции, в творческих домах, но не было взаимопонимания в таксопарках. Теперь Вы побеждаете публику везде. В какие краски и тона Вы раскрашиваете новую аудиторию?
- Это со временем не изменилось. Я по-прежнему считаю, что языка надо брать любовью, а не штыком. И зрителя гораздо легче привлечь на свою сторону, во-первых, честной работой, во-вторых, теплым отношением, чем сражаться с ним.
- В какой стране Вам больше нравится зритель: в России, в Израиле или за океаном?
- В России и в какой-то степени в Украине живет мой основной зритель, с которым я могу говорить о вещах, которые там не нужно переводить, а программы, которые я привожу в Канаду или в Израиль, Австралию, Германию – конечно, немного отличаются.
- И где Вас лучше всего принимают?
- Ну… лучше всего меня принимают в Питере, но я не могу возить питерских зрителей с собой.
- Владимир Стеклов как-то сравнил Вас с итальянским актером Нино Манфреди. У Вас есть даже чисто визуальное сходство.
- Я, кстати, играю в пьесе – года три играл ее без грима, а потом, разглядывая фотографию Манфреди, тоже нашел, что мне не хватает одной детали, чтоб быть на него похожим. И на одном спектакле я примерил усики, которые носил Нино Манфреди в жизни и с тех пор играю с усами.
- Но Вы с ним не встречались?
- Нет. Но Виктюк уверяет меня, что однажды он привозил пленку с какой-то из моих театральных работ – по-моему, “Любовь с придурком”, и Нино Манфреди тогда отдал ему свою пьесу “Путана”, которую мы играем до сих пор, уже спустя столько лет.
- Вы работаете с такими неоднозначными режиссерами, как Виктюк, Мирзоев, Шамиров – их творчество находится в диапазоне от восторга до полного неприятия. А вместе с тем Вы сотрудничали и с Козаковым.
- Страницы работы с Виктюком, Мирзоевым и Шамировым я перелистываю как самые занимательные в своей биографии, потому что это другая система координат, другой способ работы и другой материал. Чаще всего мне везло на драматургию абсурда. Это не тот театр, который можно даже с маленькой натяжкой назвать бытовым или реалистическим. Но мне это интересно, я никогда бы не стал заниматься театром, если это была бы рутинная антреприза, сделанная для гастрольного чеса. А Козаков ближе к классическому пониманию театра, но с ним было безумно интересно. Он всех немножко причесывал под свою гребенку, но этим он сообщал любому спектаклю очень узнаваемый стиль, который нельзя было изменить – козаковский, и кстати, тоже очень небытовой. Если Вы помните, как разговаривают герои в “Покровских воротах” – если бы у этого фильма оказался другой режиссер при том же наборе актеров, декорациях – то не получилось бы ничего похожего, так как там есть настроенность на “козаковскую” приподнятую интонацию. Нереальную, небытовую интонацию он смог записать для нас своей специальной нотной грамотой и в спектакле “Цветок смеющийся” – роль в котором он играл лет пять, а потом передал мне.
- Среди радиостанций Москвы есть “Эхо Москвы” и “Маяк”, которые отличаются от остальных, а другие как под копирку. Вы были на “Маяке”, а на каких еще радиостанциях?
- Я за свою 30-летнюю жизнь на сцене почти на всех радиостанциях был: и на “Ретро FM”, и на “Европе Плюс”, и чаще всего на “Эхе Москвы”. На “Эхе Москвы” ко мне, может быть, немного пристрастнее, теплее относятся, чем на остальных.
- Спасибо за концерт и беседу!
А.Рутковский, А.Уральский
Фото А.Уральского
P.S. Редакция благодарит Аллу Попок за организацию концерта и предоставленную возможность поговорить с Ефимом Шифриным
03.06.2011
Комментариев нет:
Отправить комментарий