Другой Шифрин

Ефима Шифрина, а по-эстрадному фамильярно Фиму, подавляющее большинство публики (они же телезрители) знают как артиста разговорного жанра. В чем-то даже жанра низкого, если сравнивать его с Мельпоменами и Терпсихорами. Тем неожиданнее для многих встреча с Шифриным как с серьезным театральным и киноактером, принятым ко двору режиссерами-корифеями. Разговор состоялся летом этого года в Юрмале.

– Давай начнем с Кончаловского.

– Кажется, что-то знаю про него, но когда начинаю рассказывать, понимаю, что очень мало про него знаю, хотя провел два счастливых месяца на съемках. Если не брать во внимание результат, потому что о «Глянце» разное говорили, то я могу похвастаться этим счастливым опытом работы с ним. Он – великий режиссер.

– Великий?


– Мне кажется, что великий. Потому что эти два брата, как бы к ним ни относились критики – их же склоняют во всех падежах уже много лет, противопоставляют друг другу, сравнивают друг с другом, клянут, кто-то прославляет. Я могу сказать, что есть одна категория людей, которая на них молится – это актеры. Потому что актеру совершенно все равно, какие политические взгляды у этого режиссера. Они оба работают потрясающе! У меня нет опыта работы с Никитой, но работа с Андреем Сергеевичем была счастьем. Я думаю, оно заключается в одном его поразительном качестве: он не работает с артистом – он выбирает артиста, в котором он уверен, и какими-то двумя-тремя словами-подсказками помогает вылепить образ. Вылепить! Потому что то, что мне выпало сыграть у Кончаловского – в общем-то расхожий и узнаваемый персонаж: абсолютно тусовочный герой, похожий на всех модельеров сразу. Я пришел к нему на первую читку, которая даже в читку не вылилась: только я начал изображать то, что подготовил, и он сказал, что ему со мной ничего не надо будет делать. И в этом его потрясающее качество. Бывают очень многословные режиссеры, которые все время что-то говорят – мне с ними тяжело.

– А как работается с Романом Виктюком?

– С Романом другая история. Я бы сравнивал, если бы оба работали в пространстве театра, но Роман работает в театре, а Кончаловский – на съемочной площадке, а это два совершенно разных мира. Если бы Роман работал в кино, он бы тоже изобрел какой-то другой способ работы с актером: у него не было бы шанса кричать на репетиции, поправлять, поддерживать его – у него наметился бы какой-то другой способ работы.

Так вот, Андрей Сергеевич успевает до включения мотора сказать два-три слова – и они определяют весь эпизод. Я обожаю Кончаловского за это немногословие. Он не читает речи перед съемкой и не скальпирует по системе Станиславского, кто я и что я. Он дает две-три верные подсказки, и на этом вся работа с актером заканчивается. Он, кстати, говорил потом, когда его интервьюировали на мой счет, как он работал с Шифриным: «А я с ним не работал».

– У меня создается впечатление от твоего творчества, что ты – абсолютный self-made man, самодостаточный человек.

– Это впечатление было бы верным, если бы эту работу вообще можно было бы построить без режиссера. Я бы со своим self-made manом так бы и поник, так ничего и не сделав. Виктюк теснит для меня пространство, он помещает меня в такие условия, в которых я должен трепыхаться, чтобы придумать что-то свое.

– Тебе комфортно в таких условиях?

– Иногда его решения бывают такими жесткими. Вообще если бы Виктюк услышал слово «комфорт», он бы разозлился, потому что он считает, что эта профессия если и связана с чем-то, то в самой меньшей степени с комфортом. Если артист скажет «мне удобно» или «мне хорошо», Виктюк может рассердиться, потому что удобно и хорошо не бывает – у него все должно быть разодрано в клочья, все должно быть раздираемо страстями, на предельном нерве, причем с первой минуты. И так как это немного вопреки моей природе, конечно, мне приходилось еще с самого первого курса значительно себя преодолевать.

Почему я всегда восторженно говорю о Виктюке? Вот ты говоришь: self- made man – так этим я обязан прежде всего ему. Он ставил меня в совершенно невероятные, дикие условия и высекал из меня то, что вряд ли бы высекли другие. При моем сглаженном темпераменте, тихушничестве, при всех скрытых реакциях я бы так и просуществовал до старости. Но Виктюк – как у Рильке: «Как арфу, он сжимал атлета, которого любая жила струною Ангелу служила». Вот он теребил меня, как арфу, и извлек те звуки, которые у других режиссеров я бы не выдал.

Мне еще повезло с Мирзоевым. Мне еще повезло с Козаковым. Я не хочу их сравнивать, потому что это совершенно разные миры, разные галактики. Например, работая с Козаковым, который поставил свой последний спектакль на меня, я впервые столкнулся с совершенно незнакомой методой: мы все должны были «петь» с его голоса. Ни у кого другого я бы этого не принял – тут же развернулся бы и ушел. Но тут Козаков!.. Я был счастлив «петь» с его голоса. И только потом понял, почему он это делает: когда он берет материал, хоть как-то сопряженный с бытом, быта не выносит – этих бытовых реакций, киношного поведения на сцене, подробностей житейского поведения. Ему надо, чтобы все было немного на котурнах, и поэтому у него все поют и в «Покровских воротах», и у нас.

Но он был очень ироничным человеком. Когда я говорю «был», мне делается нехорошо: его так не хватает!.. Телефонный разговор с ним мог состоять только из его монолога, я едва успевал вставлять что-то. Разговор мог состоять целиком из стихов. Можно вообразить себе такого собеседника, который на другом конце провода просто читает стихи? И читает, и читает, и читает. Я рассказывал какому-то изданию: Козаков говорил мне, что в пьесе, которую он поставил («Цветок смеющийся» Ноэла Кауарда), не хватает стихов, все время вылавливал меня после репетиций и спрашивал, не считаю ли я, что туда нужно добавить. Так как я не умею читать стихи, я всегда говорил: «Не, Михал Михалыч, не надо». Но мой герой, будучи театральным антрепренером, режиссером и актером, все равно умудряется, когда его покидают другие персонажи, все время читать на сцене «Пер Гюнта» Ибсена.

– Дико странная вещь: вот есть Ефим Шифрин, известный на эстраде. И вдруг эти ребята (Кончаловский, Виктюк) говорят: нет, это не тот Шифрин – это классный актер! Я общался с Романом Григорьевичем, и он мне говорил: «То, что Шифрин делает на эстраде, – фигня (серьезно, он так и сказал!) Но он – потрясающий артист!»

 – Я бы никогда не пришел в их монастырь со своим уставом.

– Как они вдруг увидели в эстраднике театрального актера?

– Роман увидел потому, что я был студентом его курса и свой самый первый в жизни театральный спектакль сыграл у него – это был Сашка Кригер в спектакле «До свидания, мальчики!» по Балтеру. И с этого все началось! Я уже никогда не мог преодолеть этот театральный вирус и очень скучал, когда в моей жизни не было театра. Потом он, естественно, потянул меня за собой: я сыграл у него в Студенческом театре МГУ и когда он ставил в Театре имени Вахтангова спектакль «Я тебя больше не знаю, милый». Как ему удалось убедить руководство театра в том, что на сцене Вахтанговского нужен чужак (там не бывает невахтанговских артистов), я не знаю. Но в результате я отыграл там семь лет. А потом то ли в силу того, что меня увидели на сцене в его работах (а их потом было много), предложили роли и другие режиссеры.

Сейчас у меня сложился замечательный союз с Владимиром Мирзоевым. Я сыграл то, о чем никогда в жизни на эстраде и мечтать не мог – целый спектакль по Хармсу в телевизионном фильме «Пьеса для мужчины». Я сыграл у него в «Контракте» Мрожека, который еще не вышел на экран. Я сыграл у Саши Галибина в фильме, который он назвал «Комедианты» по «Театральным рассказам» Куприна. Это все фильмы не телевизионные, но я был счастлив, что мне выпадала такая работа. Конечно, на эстраде я бы не смог предложить зрителю ничего подобного.

– Когда ты выступаешь на фестивале юмора, все понятно: тебя объявляют «сейчас придет Ефим Шифрин, он пошутит» – а эти режиссеры вдруг вытаскивают гениального артиста.

– Я не знаю насчет гениального, но знаю, что они рисковали, конечно. Во всяком случае, рисковал Виктюк, потому что Вахтанговский театр – созвездие блестящих артистов; это один из театров, который в моей жизни занимает отдельное место: не знаю, любил ли я какой-то театр в Москве больше, чем этот. Я пересмотрел там все, там по сцене ходили живые кумиры!.. Я думаю, что Виктюк рисковал. Но я счастлив, что этот риск был оправдан и спектакль «Я тебя больше не знаю, милый» шел долго.

– Когда в юные годы в Театре Вахтангова ты смотрел спектакли, например, с Ульяновым, это было классно?

– Во-первых, все, что классно, еще было овеяно легендами, а когда просмотру предстоит миф, которому предшествует легенда, – все воспринимается уже на волне этой легенды. Хорошо они играли или плохо, мне сейчас уже трудно судить, отматывая в памяти назад эту пленку. Но когда я смотрел «Конармию», мне казалось, что я всю ее запечатлел на сетчатке глаза! Как это – Яковлев, Гриценко!.. Хотя сейчас я понимаю, что у какого-то высоколобого критика, наверное, могли быть претензии. Но я знаю, что таких актеров больше нет. Я говорю это совершенно определенно не потому, что мне надо ворчать, а потому, что что-то изменилось на театральном поле: или другие игроки вышли, или ворота дальше поставили, или тренеры в своей стратегии что-то не просчитывают... Но такого масштаба артистов, как Михаил Александрович Ульянов, я просто не нахожу среди нынешних актеров.

Могу сказать еще одну вещь: я просто благодарю Бога за то, что мне выпало знать Михаила Александровича. Во-первых, я играл в ту пору, когда он был художественным руководителем театра; во-вторых, он смотрел какие-то спектакли и часто заходил за кулисы; в-третьих, мы с ним поехали на гастроли в Израиль с виктюковским спектаклем, и Ульянов как художественный руководитель представлял его перед началом. И я могу сказать, что это ощущение, когда он выходил перед спектаклем и зал ни по какому не сигналу вдруг вставал (хотя Ульянов был напрочь лишен показного величия и был, кстати, очень прост в общении), эта магия невероятной личности огромного масштаба. Ведь помимо Лениных и Жуковых он сыграл очень много совершенно потрясающих ролей в театре от Арбузова до Шекспира!

– И Виктюк гордится спектаклем с Ульяновым.

– Конечно! Это знаменитый спектакль «Уроки мастера», где Филиппенко, Яковлев, Маковецкий и Михаил Александрович. Это один из лучших его спектаклей, и с него, кстати, началось восхождение Сережи Маковецкого.

– Ты упомянул «Конармию»Бабеля. Думал ли о том, как сложилась его удивительная судьба?

– Конечно. Во-первых, я много читал. Бабель, Ильф и Петров – это юношеское чтение, я запоем прочел их на первом и втором курсе училища. Мы готовили отрывки, и курсовая у меня, кстати, была – «Записные книжки» Ильфа и большие куски из «Одесских рассказов» Бабеля, я читал и «Беню Крика».

Я считаю, что в нашей профессии мечтать вредно: если я буду мечтать о Бабеле, у меня ничего не получится.

– Но сама фигура?

– Во-первых, это невероятно трагическая фигура. Люди, жизнь которых оборвалась в 38-м и вообще на пороге войны – все понятно, как они ушли из жизни. Тем более мне остается только благодарить Бога, что мой отец, который чуть ли не разделил их участь (его ведь тоже арестовали в 38-м), остался в живых. Конечно, эта тема мне близка, и конечно, она болит.

О Бабеле я не могу говорить как литературовед – могу только как восторженный читатель. Прежде всего это замечательный язык!.. Сейчас нет писателей, у которых знание жизни сопрягается с таким языком. Если бы этот жанр сохранился на эстраде, мы, возможно, перестали бы сетовать на низкий уровень нашей юмористики.

Аркадий КАРИЕВ

7 августа 2012г.

Портал русской газеты Латвии "Час"

Напомню, что российское сообщество, в котором можно почитать о Ефиме Шифрине - reka-leta , а также это блог :)