В НЕМ УЖИВАЮТСЯ ОДНОВРЕМЕННО ДВА ЧЕЛОВЕКА:
ПРЕУСПЕВАЮЩИЙ ЭСТРАДНЫЙ АРТИСТ
И СКРОМНЫЙ ЕВРЕЙСКИЙ МАЛЬЧИК,
ПРЕСЛЕДУЕМЫЙ НЕУДАЧАМИ,
ОГОРЧЕНИЯМИ И ОБИДАМИ...
ПРЕУСПЕВАЮЩИЙ ЭСТРАДНЫЙ АРТИСТ
И СКРОМНЫЙ ЕВРЕЙСКИЙ МАЛЬЧИК,
ПРЕСЛЕДУЕМЫЙ НЕУДАЧАМИ,
ОГОРЧЕНИЯМИ И ОБИДАМИ...
- У тебя уже диктофон включен? Я осторожный теперь стал... Там не скажи то, там это... А все потому, что артист должен производить впечатление славного человека.
- Значит, ты стараешься казаться лучше, чем ты есть на самом деле?
- Стараюсь, это уже само получается. Видишь ли, я знаю очень талантливых людей, просто от Бога одаренных, но они не производят впечатление людей приятных, обаятельных и - все. Дар их никому не нужен. Поэтому все тужатся...
Вот и у меня обычно половина интервью - дача есть у вас? Машина есть? Слава Богу, что нету. Ни того, ни другого. А представляешь, если бы было? Поэтому про то, что мебель есть в доме, или какая-то ложка серебряная от бабушки сохранилась - про это сейчас нельзя говорить. Это не демократично.
- А тебе от бабушки много серебряных ложек досталось?
- Вообще ничего не осталось. От папы-мамы ничего не осталось... Я нувориш в первом поколении.
- Ты полагаешь, читатель столь наивен и думает, что известный артист может быть нищим и жить в подвале? Допустим, у тебя нет машины, но я все равно не поверю, что ты ее не можешь купить.
- Нет, я тебя не собираюсь в этом убеждать. Я ведь водить не могу по зрению - это во-первых. А во-вторых, у нас есть машина в театре. А раз машина в театре, я могу честно говорить, что она не моя. Она действительно не моя. Хотя она возит меня.
- Но ведь, если бы захотел, мог бы купить, так? Деньги-то есть?
- А все равно нужно говорить, что нету. Нет машины, нет дачи, живем в комнате в коммуналке ввосьмером - вот так надо говорить. Потому что степень раздражения такая у народа, что даже если есть что-то, все равно этим нельзя гордиться, потому что большинство обделены и несчастны. В Америке - там все наоборот. Чем у Майкла Джексона больше машин, тем публика его больше любит. А у нас артист должен быть с народом.
- А ты ввиду больших заработков последних лет разве не оторвался от народа? Как ты живешь? Чем питаешься, где достаешь одежду?
- Я же как бы артист, поэтому то, что дается другому с большим трудом, у меня как-то относительно налажено... Я там могу попросить, здесь мне могут оставить, тут возьму заказ. Конечно, я не могу сказать, что я как все. Я не стою в очереди, я не езжу в метро - значит, я уже отличаюсь от многих. А мы о чем со сцены-то говорим? Что цены растут, что нищих много, что в Верховном Совете не то говорят, что есть нечего... Но это же на самом деле не наша забота... Хотя с другой стороны, Лев Толстой не голодал, защищая голодных. А с третьей стороны, у нас оторваться от народа невозможно. Наше хамство и пещерность, и уклад наш дикий - все равно они во всем... Я же не очень русский человек по национальности. Поэтому успокоиться не дадут - то письмом напомнят, то требованием целой партии - землю освободить.
- Это к тебе лично поступают такие требования?
- Нет, это к народу вообще. К остаткам народа. Даже помощь какую-то они готовы предложить... Чтоб только не было нас здесь... А у меня, например, несколько поколений жили на этой земле. Так что у тех, кто хочет остатки моего народа отсюда попросить, прав на эту землю не больше, чем у меня и у моих предков.
- Давай разберемся с твоей биографией. В застойные времена ты был родом из Риги, в середине перестройки оказалось - с Колымы. Я всегда считала, что в Москве ты живешь у дяди с тетей, теперь выясняется, что они...
- Они не тетя, не дядя... Вообще мне не родственники. Там, где папа сидел, на Колыме, там же сидел Марк Герцович. Он был комсомолец польский. Сбежал из дома, перешел границу, чтобы здесь построить коммунизм.
И сразу угодил на Колыму. Там они с папкой повстречались. А потом Ната Моисеевна и мать моя - эти две декабристки - тоже туда приехали. А в лагере быстро все роднит... Они по крови мне совсем никто. Но вот так сложилось - стали родственниками моим родителям...
Когда я приехал в Москву и посту¬пил в эстрадно-цирковое училище, жил, естественно, у них — родные люди. Закончил училище, поработал несколько лет в Москонцерте, получил кооперативную квартиру. Она год простояла пустая - я туда не заселялся. Потом мы решили, что надо съезжаться - чтобы не пропадала квартира. А как съезжаться? Мы же друг другу никто! А как же мы никто, когда мы всю жизнь - кто. Это вторые мои родители.
Но, оказывается, закон наш гуманный предусматривает такое право для людей, которые ведут совместный бюджет, в течение какого-то времени живут вместе, что могут подтвердить два свидетеля и почтовая корреспонденция, отправляемая на один адрес. Как ты понимаешь, в свидетелях недостатка не было, потому что я всю жизнь живу с ними. Короче, был суд, который должен был установить право на обмен. Им предстояло доказать, что я им не никто. Они поочередно брали слово, говорили «Я...» и на этом все кончалось. Начинались слезы. «Для нас этот мальчик...» - говорила Ната Моисеевна - дальше разобрать текст было невозможно. Марк Герцович говорил: «Подожди, я скажу». Выходил, говорил: «Тут дело в том, что...» и опять все кончалось слезами... Там, в суде, сидели нормальные люди, они не препятствовали, но все равно… Так сложилось - у них своих детей нет... А мне хорошо - у меня, видишь, две пары... В Риге и здесь.
- А кто твои настоящие родители?
- Ничего примечательного. Вот тут можно совсем не кривить душой. Но могу сказать, что папа рабочий, мама колхозница... А если честно, папа бухгалтер. Больше ничего не успел закончить. Мама так никем и не стала. Закончила ФЗУ - это ПТУ так раньше назывались. Была слесарем-инструментальщиком. А приехав на Колыму, стала воспитательницей в детском саду. Я всегда говорил, что у меня мама - педагог...
А потом на колымские сбережения родители купили дом в Юрмале. За тринадцать тысяч... Это тогда были такие деньги!!! Вслух это нельзя было произносить! Фантастическая, огромная сумма!
Вот видишь, как все меняется, - представь, сколько сейчас стоит дом в Юрмале! Все меняется. Еще до недавнего времени, когда меня спрашивали - что это вы на Колыме делали? Я отвечал - папа строил Дальний Восток! А сейчас поди кому-нибудь не расскажи про Колыму! Гордо говорю: «Я - гулаговский!» Теперь этим можно хвастать.
А Рига и по тем временам была совершенная заграница. Но, знаешь, я должен тебе откровенно сказать: оттого, что я родился в России, я там все время чувствовал какой-то дискомфорт. Меня никто не обижал, но - менталитет чужой, чужое устройство... Хотя я обезьяна и одновременно попугай и быстро приспосабливаюсь. Это особый народ. Очень достойный. Народ высокой культуры... Нет, нам там хорошо было. Во-первых, там родители обрели возможность говорить по-еврейски.
- А что, в другом месте нельзя было?
- Ты когда-нибудь в Москве слышала, чтобы люди шли по улице и говорили по-еврейски? Запретов не было, но этого стеснялись. Теперь-то можно говорить о государственном антисемитизме - скрытый, не скрытый - он был. Это сейчас, когда все шлюзы открыты...
- Но я и сейчас не слышу еврейской речи на московских улицах.
- А сейчас уже некому говорить просто - носители языка все уехали. Я их встречал, когда был в Израиле.
- С кем из известных артистов-юмористов ты дружишь?
- Не могу похвастаться дружбой ни с кем... Тепло встречаюсь с Винокуром, довольно дружески - с Хазановым, но я понимаю, что там даже и тени, намека на нечто большее, чем знакомство, нет. Я появился намного позднее на эстраде, и мне бы никогда не пришло в голову еще несколько лет назад, что мы будем крутиться на близких орбитах.
- Скажи, тебя можно назвать «везунчиком»?
- А это как посмотреть. С одной стороны - школу закончил, поступил
в университет, университет бросил с легкостью, приехал в Москву, в эстрадно-цирковое поступил сразу, один конкурс - первая премия, второй - первая премия, в ГИТИС поступил, успех на эстраде, цветы, радио, телевидение... Это удачная версия. Берем вторую. Колымское рождение. Еврейское происхождение. В детстве все равно висела тень несчастья. Школу закончил, приехал в Москву в театральное училище поступать - провалился первый раз, провалился второй раз. Правда, хорошо - слетел с третьего тура. В некоторых институтах даже не смотрели - во ВГИКЕ, в «Щепке», в ГИТИСе, - отправляли, едва рот открывал. В семьдесят девятом году провалился на Всесоюзном конкурсе в Ленинграде. На телевидении в большом объеме возник только в 1986 году, спустя семь лет после победы на первом конкурсе. А сомкнешь - получается судьба. Я стал тем, кем хотел стать.
Ты же понимаешь, что это лукавство для корреспондентов, когда я говорю, что поступил на филфак, на первом курсе понял, что это не мое... Я поступил на филфак, потому что я не поступил в Щукинское училище. Мне было деться некуда...
- У тебя были в жизни провалы?
- Какой жуткий был!.. Ты говоришь - везунчик... Я тебе удачную версию рассказывал - с цветами, с радио. А теперь неудачную - ее можно дальше рассказывать. В свое время я сделал спектакль, который назывался «Шифрин играет Шостаковича». Музыка Шостаковича, стихи Саши Черного. Решил резко изменить имидж. В этом спектакле было всего два очень хорошо знакомых текста Коклюшкина, а остальное — вокал. Да не просто вокал - с группой камерного оркестра Госкино. Долго мечтал об этом, репетировал... Наконец - премьера!
Зал был полон. Я тогда был в самом фаворе. И большего кошмара в жизни я не припомню. Сначала из зала кто-то крикнул: «Ефим, ближе к делу!» Потом, в середине сатир Саши Черного раздались такие хлопки, как на съезде - тогда уже началась мода на захлопывание. Потом зал начал пустеть. Выходили группами. По десять чело-
_________________________________
И все! У кого есть продолжение и кто вообще знает, что это было?
- Значит, ты стараешься казаться лучше, чем ты есть на самом деле?
- Стараюсь, это уже само получается. Видишь ли, я знаю очень талантливых людей, просто от Бога одаренных, но они не производят впечатление людей приятных, обаятельных и - все. Дар их никому не нужен. Поэтому все тужатся...
Вот и у меня обычно половина интервью - дача есть у вас? Машина есть? Слава Богу, что нету. Ни того, ни другого. А представляешь, если бы было? Поэтому про то, что мебель есть в доме, или какая-то ложка серебряная от бабушки сохранилась - про это сейчас нельзя говорить. Это не демократично.
- А тебе от бабушки много серебряных ложек досталось?
- Вообще ничего не осталось. От папы-мамы ничего не осталось... Я нувориш в первом поколении.
- Ты полагаешь, читатель столь наивен и думает, что известный артист может быть нищим и жить в подвале? Допустим, у тебя нет машины, но я все равно не поверю, что ты ее не можешь купить.
- Нет, я тебя не собираюсь в этом убеждать. Я ведь водить не могу по зрению - это во-первых. А во-вторых, у нас есть машина в театре. А раз машина в театре, я могу честно говорить, что она не моя. Она действительно не моя. Хотя она возит меня.
- Но ведь, если бы захотел, мог бы купить, так? Деньги-то есть?
- А все равно нужно говорить, что нету. Нет машины, нет дачи, живем в комнате в коммуналке ввосьмером - вот так надо говорить. Потому что степень раздражения такая у народа, что даже если есть что-то, все равно этим нельзя гордиться, потому что большинство обделены и несчастны. В Америке - там все наоборот. Чем у Майкла Джексона больше машин, тем публика его больше любит. А у нас артист должен быть с народом.
- А ты ввиду больших заработков последних лет разве не оторвался от народа? Как ты живешь? Чем питаешься, где достаешь одежду?
- Я же как бы артист, поэтому то, что дается другому с большим трудом, у меня как-то относительно налажено... Я там могу попросить, здесь мне могут оставить, тут возьму заказ. Конечно, я не могу сказать, что я как все. Я не стою в очереди, я не езжу в метро - значит, я уже отличаюсь от многих. А мы о чем со сцены-то говорим? Что цены растут, что нищих много, что в Верховном Совете не то говорят, что есть нечего... Но это же на самом деле не наша забота... Хотя с другой стороны, Лев Толстой не голодал, защищая голодных. А с третьей стороны, у нас оторваться от народа невозможно. Наше хамство и пещерность, и уклад наш дикий - все равно они во всем... Я же не очень русский человек по национальности. Поэтому успокоиться не дадут - то письмом напомнят, то требованием целой партии - землю освободить.
- Это к тебе лично поступают такие требования?
- Нет, это к народу вообще. К остаткам народа. Даже помощь какую-то они готовы предложить... Чтоб только не было нас здесь... А у меня, например, несколько поколений жили на этой земле. Так что у тех, кто хочет остатки моего народа отсюда попросить, прав на эту землю не больше, чем у меня и у моих предков.
- Давай разберемся с твоей биографией. В застойные времена ты был родом из Риги, в середине перестройки оказалось - с Колымы. Я всегда считала, что в Москве ты живешь у дяди с тетей, теперь выясняется, что они...
- Они не тетя, не дядя... Вообще мне не родственники. Там, где папа сидел, на Колыме, там же сидел Марк Герцович. Он был комсомолец польский. Сбежал из дома, перешел границу, чтобы здесь построить коммунизм.
И сразу угодил на Колыму. Там они с папкой повстречались. А потом Ната Моисеевна и мать моя - эти две декабристки - тоже туда приехали. А в лагере быстро все роднит... Они по крови мне совсем никто. Но вот так сложилось - стали родственниками моим родителям...
Когда я приехал в Москву и посту¬пил в эстрадно-цирковое училище, жил, естественно, у них — родные люди. Закончил училище, поработал несколько лет в Москонцерте, получил кооперативную квартиру. Она год простояла пустая - я туда не заселялся. Потом мы решили, что надо съезжаться - чтобы не пропадала квартира. А как съезжаться? Мы же друг другу никто! А как же мы никто, когда мы всю жизнь - кто. Это вторые мои родители.
Но, оказывается, закон наш гуманный предусматривает такое право для людей, которые ведут совместный бюджет, в течение какого-то времени живут вместе, что могут подтвердить два свидетеля и почтовая корреспонденция, отправляемая на один адрес. Как ты понимаешь, в свидетелях недостатка не было, потому что я всю жизнь живу с ними. Короче, был суд, который должен был установить право на обмен. Им предстояло доказать, что я им не никто. Они поочередно брали слово, говорили «Я...» и на этом все кончалось. Начинались слезы. «Для нас этот мальчик...» - говорила Ната Моисеевна - дальше разобрать текст было невозможно. Марк Герцович говорил: «Подожди, я скажу». Выходил, говорил: «Тут дело в том, что...» и опять все кончалось слезами... Там, в суде, сидели нормальные люди, они не препятствовали, но все равно… Так сложилось - у них своих детей нет... А мне хорошо - у меня, видишь, две пары... В Риге и здесь.
- А кто твои настоящие родители?
- Ничего примечательного. Вот тут можно совсем не кривить душой. Но могу сказать, что папа рабочий, мама колхозница... А если честно, папа бухгалтер. Больше ничего не успел закончить. Мама так никем и не стала. Закончила ФЗУ - это ПТУ так раньше назывались. Была слесарем-инструментальщиком. А приехав на Колыму, стала воспитательницей в детском саду. Я всегда говорил, что у меня мама - педагог...
А потом на колымские сбережения родители купили дом в Юрмале. За тринадцать тысяч... Это тогда были такие деньги!!! Вслух это нельзя было произносить! Фантастическая, огромная сумма!
Вот видишь, как все меняется, - представь, сколько сейчас стоит дом в Юрмале! Все меняется. Еще до недавнего времени, когда меня спрашивали - что это вы на Колыме делали? Я отвечал - папа строил Дальний Восток! А сейчас поди кому-нибудь не расскажи про Колыму! Гордо говорю: «Я - гулаговский!» Теперь этим можно хвастать.
А Рига и по тем временам была совершенная заграница. Но, знаешь, я должен тебе откровенно сказать: оттого, что я родился в России, я там все время чувствовал какой-то дискомфорт. Меня никто не обижал, но - менталитет чужой, чужое устройство... Хотя я обезьяна и одновременно попугай и быстро приспосабливаюсь. Это особый народ. Очень достойный. Народ высокой культуры... Нет, нам там хорошо было. Во-первых, там родители обрели возможность говорить по-еврейски.
- А что, в другом месте нельзя было?
- Ты когда-нибудь в Москве слышала, чтобы люди шли по улице и говорили по-еврейски? Запретов не было, но этого стеснялись. Теперь-то можно говорить о государственном антисемитизме - скрытый, не скрытый - он был. Это сейчас, когда все шлюзы открыты...
- Но я и сейчас не слышу еврейской речи на московских улицах.
- А сейчас уже некому говорить просто - носители языка все уехали. Я их встречал, когда был в Израиле.
- С кем из известных артистов-юмористов ты дружишь?
- Не могу похвастаться дружбой ни с кем... Тепло встречаюсь с Винокуром, довольно дружески - с Хазановым, но я понимаю, что там даже и тени, намека на нечто большее, чем знакомство, нет. Я появился намного позднее на эстраде, и мне бы никогда не пришло в голову еще несколько лет назад, что мы будем крутиться на близких орбитах.
- Скажи, тебя можно назвать «везунчиком»?
- А это как посмотреть. С одной стороны - школу закончил, поступил
в университет, университет бросил с легкостью, приехал в Москву, в эстрадно-цирковое поступил сразу, один конкурс - первая премия, второй - первая премия, в ГИТИС поступил, успех на эстраде, цветы, радио, телевидение... Это удачная версия. Берем вторую. Колымское рождение. Еврейское происхождение. В детстве все равно висела тень несчастья. Школу закончил, приехал в Москву в театральное училище поступать - провалился первый раз, провалился второй раз. Правда, хорошо - слетел с третьего тура. В некоторых институтах даже не смотрели - во ВГИКЕ, в «Щепке», в ГИТИСе, - отправляли, едва рот открывал. В семьдесят девятом году провалился на Всесоюзном конкурсе в Ленинграде. На телевидении в большом объеме возник только в 1986 году, спустя семь лет после победы на первом конкурсе. А сомкнешь - получается судьба. Я стал тем, кем хотел стать.
Ты же понимаешь, что это лукавство для корреспондентов, когда я говорю, что поступил на филфак, на первом курсе понял, что это не мое... Я поступил на филфак, потому что я не поступил в Щукинское училище. Мне было деться некуда...
- У тебя были в жизни провалы?
- Какой жуткий был!.. Ты говоришь - везунчик... Я тебе удачную версию рассказывал - с цветами, с радио. А теперь неудачную - ее можно дальше рассказывать. В свое время я сделал спектакль, который назывался «Шифрин играет Шостаковича». Музыка Шостаковича, стихи Саши Черного. Решил резко изменить имидж. В этом спектакле было всего два очень хорошо знакомых текста Коклюшкина, а остальное — вокал. Да не просто вокал - с группой камерного оркестра Госкино. Долго мечтал об этом, репетировал... Наконец - премьера!
Зал был полон. Я тогда был в самом фаворе. И большего кошмара в жизни я не припомню. Сначала из зала кто-то крикнул: «Ефим, ближе к делу!» Потом, в середине сатир Саши Черного раздались такие хлопки, как на съезде - тогда уже началась мода на захлопывание. Потом зал начал пустеть. Выходили группами. По десять чело-
_________________________________
И все! У кого есть продолжение и кто вообще знает, что это было?
Комментариев нет:
Отправить комментарий